Том 5. Заре навстречу

— Ну, Кешка, вовек у тебя мачехи не будет, вот мое слово...

Кешка, будучи не по летам смышленым, заявил рассудительно:

— Все ж за солдатками ходить — это дело неправильное. А вот Фенька — это ничего.

В первый раз за всю их совместную жизнь Коноплев оттрепал Кешку, приговаривая:

— Ежели еще раз подобное скажешь, голову оторву и в помойку брошу.

И хотя Кешка больше никогда не говорил с Коноплевым на эту беспокоящую его тему, Тиме он жаловался:

— Мой Коноплев пугает: мол, мачеха — плохо. Он мне тоже не родной, а гляди, какой ласковый. А если их двое будет, мне же лучше. Вот и женился бы на ком.— Потом спросил деловито: — Ты как думаешь, Фенька по слесарной части пошла бы? Я так думаю, мой Коноплев бабу ищет, которая мастерство знает.— И добавлял насмешливо: — Редькин с войны вернется — Капитолина ему сюрприз устроит. Станет к станку да как начнет стружку гнать, вот ему смазь против шерстки. Ведь он гордый! «Корова»!

Покажет она ему теперь корову. Будет за ней метелкой стружку выметать. Посмеемся.

Но когда Капитолина привезла Редькина из госпиталя на детских санках, завернутого в одеяла, держа под мышкой казенные костыли, и сказала соседям радостно: «Живой, слава тебе, господи»,— даже Кешка и тот предложил почтительно:

— Может, тетя Капитолина, надо в аптеку сбегать? Так я в один момент.

Могучая душа оказалась у Капитолины Редькиной. Она покорно снесла все бешеное отчаяние мужа, когда, поднявшись на ноги, понял он, что невозвратимо здоровье, а с ним утрачена навсегда сладость мастерского труда и властная мужская гордость быть кормильцем семьи. И чтобы успокоить, утешить мужа признанием его власти над собой, Капитолина робко, с грубоватой, простецкой улыбкой спрашивала:

— Мартын Егорович, что-то у меня стружка тугая идет, ай что не ладно? Может, глянешь?

— Дура! — радостно кричал с лежанки Редькин.— По слуху слышу, стамеску низко держишь, вот и дерет.

— А я все думаю, с чего так? — восклицала испуганно Капитолина.— Я ведь все по памяти примечала, как вы, но все разве упомнишь?

— Давай оборот шибче, а стружку снимай не толще бумажки, тогда борозды не будет. Если стружка кудрей идет,— значит, мастер, а если крошкой сыплется,— значит, тычет стамеской, и более ничего. Самое главное, искосок выбрать правильный, и чувствуй, если стамеска, как струна, поет,— значит, искосок правильный, а если бубнит,— значит, лишнее забрала, тогда ослобони, ставь косее, легче. Шаблон не в руках, а в башке держать надо. Гляди на чурку, ровно в ней готовое изделие лежит и его из чурки только вынуть надо. Шаблон на последних проходах прислоняй. Когда чистовой прогон гнать будешь, тут, Капка, ты такой манер делай... Ну, это тебе со слов не понять. Это я тебе после покажу, лично.

Во всех этих наставлениях Капитолина не нуждалась. Но для Мартына они были источником бодрящего сознания, что не такой уж он никудышный и без него Капитолина только запарывала бы настоящую работу.

Капитолина пришла в Совет и сказала Рыжикову:

— Что ж у вас на вывеске только Совет рабочих и солдатских депутатов? А мой кто? По всем статьям подходит к вывеске, а вы от инвалида нос воротите.

— Вы напрасно на меня, гражданочка, кричите,— сказал Рыжиков. — Помощь, какую можем, мы инвалидам войны оказываем.

— Дрова дали и муки мешок. За это мы всей семьей вам кланяемся. Но ведь он мужик башковитый, только что на митингах не орет, и от этого вы его не знаете, а ведь он мог бы к какому делу присунуться.

— Ладно, подумаем.

Через несколько дней к Редькиным пришли из Совета. Редькин взволновался, приказал Капитолине выйти на улицу, чтобы не мешать серьезному разговору.

А спустя неделю Редькин с красным бантом на шинели ковылял на костылях в кобринскую столярную мастерскую, где он был избран старшиной рабочего Совета.

И теперь он вновь с полным сознанием обретенной власти, упоенный ею, орал на жену:

— Ты, корова, брось меня перед людьми срамить. Выходит, у Кобриных мы мастерскую для народа забрали, а здесь я буду свое дело содержать? Свезу станок и сдам. Только мне с тобой и делов, что на себе срам носить.

Но Капитолина отказала наотрез:

— Ты меня своей властью не стращай. Я не пугливая. Никуда станок не дам. Работаю и буду на нем работать. А если с руками полезешь, то сдачи дам. Хватит мне перед тобой дуру разыгрывать.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Хотя Костя Полосухин, Гриша Редькин и коноплевский Кеша уважали Тиму за то, что он не струсил, когда жил в приюте, а даже бунтовал там, все-таки иногда Тима испытывал к своим приятелям почтительную зависть.

Пусть даже Гришка врет из самолюбия, что не мать, а отец научил его токарничать, все равно он не просто парнишка с Банного переулка, а токарь.

Когда ребята ходили на реку смотреть, как дружинники разбирали вмерзшие в лед плоты, Гришка подошел к козлам, на которых распиливали бревна, потрогал у пилы зубья и сказал насмешливо:

— На сырое дерево шибче разводы надо делать. Эй вы, лопоухие...

А Кешка молча взял пилу у дружинников, уселся на бревна и стал трехгранным напильником оттачивать зубья. Вернув пилу, сказал небрежно:

— Вот теперь пойдет.