Том 5. Рассказы 1860–1880 гг.

Становилось поздно, посетители уходили один за другим, гасли лампы на стенах, и в кондитерской наступали тишина и мрак. Марцыся уходила, но то и дело останавливалась на тротуаре, словно поджидая кого-то. И не всегда ожидание это бывало напрасным. Несколько раз ей удавалось увидеть Владка, когда он торопливо выходил из ворот и шел куда-то, углубляясь в лабиринт улиц. Марцыся всегда пускалась за ним вдогонку, но Владек шагал так быстро, что догнать его было невозможно. Притом она ужасно боялась полицейских: один из них ухватил ее раз за край платка и после долгих расспросов, кто она и зачем шатается ночью по улицам, приказал ей идти домой, а на прощанье дал тумака в спину.

Поэтому она очень редко решалась гнаться за Владком, когда он, уйдя из кондитерской, спешил куда-то узкими и грязными переулками вдоль реки. Но раз она шла за ним дольше, чем всегда, и увидела, как он вошел в низенький, полуразвалившийся домишко с закрытыми ставнями. Сквозь щели в ставнях струился дымно-желтый свет, а за ними, как и в кондитерской, стучали бильярдные шары, дребезжали стекла и слышался громкий и азартный галдеж. Девочка оробела и что есть духу побежала прочь оттуда.

В шуме за ставнями она различила хорошо знакомый ей с раннего детства голос Франка и догадалась, что это тот самый дом на Низкой улице, куда Владек, по его словам, ходил иногда «разгуляться», выпить пива и попытать счастья на бильярде.

Часто, возвращаясь после таких ночных странствий, Марцыся находила двери дома запертыми, в окнах не было света. Если ночной холод уж очень сильно донимал ее, она тихонько стучала в окно и смиренно умоляла Вежбову впустить ее. В ответ слышалась сердитая воркотня и шлепанье по полу стоптанных башмаков. Дверь открывалась, и на плечи и спину Марцыси сыпались удары сильных еще кулаков старухи под град ругательств, произносимых вполголоса, так как в хате после шумных и долгих вечерних бесед всегда заночевывал кое-кто из подвыпивших гостей. Увернувшись в потемках от карающей руки, девочка ложилась где-нибудь в углу и засыпала на голом земляном полу, чуть не касаясь лицом чьей-нибудь воспаленной рожи, извергавшей в тяжелом и шумном дыхании запах водки. А вокруг, под столом, у печки, на лавках, храпели и ворочались люди.

Поэтому в те вечера, когда мороз не слишком давал себя знать и вьюга не сыпала снегом, Марцыся предпочитала ночевать под открытым небом. Поплотнее укутавшись в дырявый платок, она садилась под стеной хаты на мокрый снег и, прислонив голову к мокрому дереву, засыпала. Усталость брала свое, да и привыкла Марцыся с раннего детства к таким ночлегам, так что она спала крепко. Будил ее только предрассветный резкий холод. Она судорожно поджимала ноги, пряча их под ситцевую юбку, и часто стонала во сне или, приоткрыв красные от холода веки, смотрела, жмурясь, в синюю утреннюю мглу и прерывисто, жалобно шептала слова песни:

Мамуся, мамуся, глянь и поплачь
Над бездомной моей головою.

Должно быть, в такие минуты ей вспоминалась мать, и голубоватый рассвет, мягко освещавший белый снег вокруг, навевал ей какие-то ласковые, но до слез тоскливые грезы.

Когда Марцысе было лет четырнадцать, она перестала ходить по вечерам в город. Видно, ей уже знакомо было чувство стыда, да и боялась она теперь не только полицейских, но и прохожих, которые несколько раз приставали к ней с непристойными жестами и шутками. С Владком она виделась все реже. Он еще иногда, навещал ее, но бывал рассеян и молчалив. Марцыся приметила, что выражение глаз у него становилось все угрюмее, а смех — резче и громче. Как-то раз она спросила:

— Колотит тебя дядя?

— Нет. Только орет часто и ругается, а бить давно уже не бьет.

— А кормят?

— Ого! Жратвы у нас много — ешь сколько влезет.

— Так отчего же ты такой… какой-то…

Она не умела выразить словами впечатление, которое производило на нее беспокойное, всегда как будто сердитое лицо Владка.

— Ох, и глупая ты, Марцыся! — отозвался он. — Думаешь, если человека не бьют и кормят, так он уже и счастлив и больше ничего ему не нужно? Нет, милая моя, человеку еще многого другого хочется, такого, чего ты и понять не можешь. А я… я — другое дело! Зло меня берет, когда подумаю, как я обижен людьми. Ни образования, ни воспитания, ни гроша за душой! Что я буду весь свой век делать? Служить до смерти у дяди? Не хочу! Уйду я от него очень даже скоро, потому что ни до чего мне в его кондитерской не дорваться. Разве уйти куда глаза глядят, искать счастья?

Владку тогда было уже семнадцать лет, и он рассуждал обо всем языком взрослого. Марцыся понимала его лишь наполовину.

Такие разговоры между ними бывали коротки, да и происходили они все реже. Пришло время, когда Марцыся целыми месяцами не видывала Владка, не знала даже, где он, что с ним.