Том 5. Рассказы 1860–1880 гг.

— Цветы прислала вам сиротка, — тихо сказала женщина.

— Как ей живется? Бедное прелестное дитя! Мне хотелось бы повидать ее!

— Я пришлю ее к вам, — обещала панна Янина.

Музыкант хотел еще что-то сказать, но тяжелый приступ кашля помешал ему. Поднимаясь по лестнице старого дома, панна Янина шептала:

— И на него надеяться нечего. Ему недолго жить!.

Осенью люди стали поговаривать, что учительница, как видно, больна, так как еле ходит и очень плохо выглядит. Но Янина не была больна, ее, повидимому, угнетали какие-то тяжкие заботы, тяжкие скорей всего потому, что сил у нее было мало.

Однажды она пришла к Злотке не за покупками, а просто поговорить.

— Ах, милая, — сказала она, — какое несчастье, что я не могу получить уроки. Я уже и шитьем занялась, но все равно очень туго приходится!

— Не беда, — утешала ее Злотка, — как-нибудь проживете! А потом, может, легче станет!

— Я не привыкла к такой нужде, — продолжала Янина. — Когда умер мой отец — он был чиновником, а при нем я ни в чем не нуждалась — я жила в разных домах… Жалованье получала очень маленькое, хватало только на то, чтобы скромно одеться, но условия были всегда хорошие; кто держит гувернантку, у того и обед каждый день есть, и стакан чаю, и теплая комната. Я избалована, и мне трудно все это терпеть.

Злотка пристально посмотрела на опечаленную женщину.

— А я советую терпеть… мне кажется, есть кое-что такое, что может мучить больше, чем голод и холод…

— Есть, конечно, есть! — прошептала женщина.

Она сплела свои маленькие исхудалые руки и облокотилась на уставленный бутылками прилавок. Так стояла она долго, потом сказала:

— Весной я постараюсь найти какое-нибудь место и уеду.

— Не советую этого делать, — возразила лавочница.

— Почему?

— Об этом вы себя спросите.

В слова эти был вложен тайный смысл. Янина покраснела не то от гнева, не то от страха.

— Любопытно знать, — запальчиво сказала она, — почему я не вправе поступать так, как для меня лучше! Зиму я еще здесь проживу, непременно проживу, потому что очень боюсь морозов…

— Если вы боитесь морозов, — подхватила Злотка, — то почему бы вам не выехать из этого старого холодного дома еще до начала зимы и не поискать места с теплой комнатой?

Янина смутилась.

— Ладно уж, — ответила она, — зиму проживу как-нибудь… а к весне, может быть, господь поможет… и если дела мои хоть немного поправятся, я останусь здесь; мне очень, очень хочется здесь остаться…

Она не только была удручена заботами, ее угнетал какой-то страх. Разговаривая с людьми, она старалась не встречаться с ними взглядом, опускала глаза или отводила их в сторону, отчего всегда казалась смущенной. Видно было, что Янина не умела вести даже самое скромное хозяйство и питала пристрастие к вещам, которые были ей не по средствам. Ее расточительность не распространялась на одежду. Она как будто навсегда отказалась даже от помыслов о кокетстве, нарядах, изяществе. С тех пор как она появилась в этом доме, ее видели в одном и том же платье, в одной и той же шляпке; платье было уже сильно поношенным, а вылинявший цветок на шляпке превратился в грязную тряпочку. Но Янина любила сласти, цветы и птиц. Она приносила из города цветы, пирожные, конфеты, завела еще одну канарейку, уставила подоконник горшками с растениями. А потом по целым неделям не посылала в кухмистерскую за обедом и самые необходимые продукты брала у Злотки в долг. Ее поступки и образ жизни говорили о том, что она принадлежит к числу тех женщин, которые на всю жизнь остаются слабыми, робкими и беспомощными детьми.

Но тот, кто увидел бы ее глухой ночью, когда она с лампой в руке, крадучись, пробиралась по нежилому этажу дома, по пустым, темным комнатам, в которых завывал ветер, и, поставив лампу на пол, долго стояла возле маленькой девочки, спавшей на убогой постели, тот понял бы, что эта женщина-ребенок глубоко страдает. Прямая, неподвижная, с закинутыми за голову руками, с широко раскрытыми, остановившимися глазами, она была похожа на статую, в которой ваятель воплотил человеческую скорбь и страдание.

— Боже, зачем ты дал мне сердце?

Иногда, прижав руку к груди, она исступленно шептала в ночной тишине:

— Совесть моя, совесть, совесть!

По временам, наедине с собой, она перебирала при свете лампы старые письма, засушенные цветы, обрывки выцветших лент и беззвучно плакала — горько и долго.

— Если б я могла потерять память… — твердила она, заломив руки, — если б я могла потерять память, как потеряла веру и надежду!..

В середине зимы она встретилась в подъезде с владелицей гладильной мастерской и робко спросила, не купит ли она ее канареек. Ясновельможная собственница убогого владения соблаговолила сказать, что спросит своих племянниц.

— Если пожелают, — куплю у вас птичек; я ведь своим барышням ни в чем не отказываю; ну, а если уж не пожелают, — не куплю.

Барышни изъявили желание приобрести хорошеньких певчих птичек, и хозяйка гладильной мастерской прислала за ними, уплатив нужную сумму.

Когда канареек уносили, Юлианка нежно прощалась с ними и, плача, старалась поцеловать их сквозь прутья клетки.