Том 5. Рассказы 1860–1880 гг.

Никто не мог разгадать. Девушки смущенно переглядывались, парни с пренебрежительным видом, постукивая об пол кончиками сапог, курили цыгарки, словно бы то, что они не решили загадки, не имело для них никакого значения. Демьян уперся уже обеими руками в бока.

— Да это же челн! — презрительно сказал он.

— И верно! — вскричало хором несколько голосов, и все стали повторять загадку, ахая от удивления.

— Аааа! Еду, еду, ни дороги, ни следу… понятно, на воде… Коня гоню кнутом… стало быть, воду веслом… ааа! И в самом деле челн!

— Демьян, ты почему мне тишком не сказал, что это? Сказал бы, так я бы угадала! — вполголоса упрекала Ганулька парня.

— Ладно, я другую скажу.

Он опять надул щеки, откашлялся и начал:

Полон хлевец
Белых овец,
Один баран блеет…

Договорив, он нагнулся, как будто хотел поднять с пола орех, и шепнул на ухо Ганульке:

— Язык!

— Язык! — крикнула девушка среди всеобщего молчания.

— Аааа! — удивлялись все снова. — Правильно! Так и есть! Правильно! Вот умница! Такая молоденькая и такая умница! Только не надоумил ли тебя Демьян? Скажи, Демьян, говорил ты ей или не говорил? Правду скажи!

Девушка, покраснев, как пион, спряталась за кудель и подняла на хитроумного парня молящий взгляд.

— Не говорил! — выкрикнул Демьян. — Брешете! Ничего я не говорил…

И словно желая отвести бурю новых вопросов от себя и от девушки, в которую, видно, был влюблен, он поспешно прибавил:

— Хотите, еще одну загадаю?

Лукавая усмешка раздвинула его толстые щеки, черные глаза искрились смехом.

Маленькая, черненькая,
Всю колоду ворочает…

— Ну, что это? — спросил он, зажимая ладонью рот.

Настуля, широко ухмыляясь, разинула беззубый рот и замахала на, него руками:

— Ох, чтоб ты скис с этакой загадкой! Ох, да уж сколько раз я эту загадку слыхала! Это же — блоха!

Едва разжимая губы, закрытые рукой, он невнятно пробубнил:

— И то. Блоха!

А поверх его большой руки смеялись блестящие, черные, как угли, глаза, с торжеством поглядывая на хохочущих девушек. Другой рукой он тайком обнимал Ганулькин стан, стянутый синей кофтой.

Прохожий сидел возле замолкшей Еленки и внимательно, с жадным любопытством слушал загадки и сопровождавшие их шутки. Упершись руками в колени и подавшись всем телом вперед, он улыбался — сначала слабо и неуверенно, потом все шире и, видимо, наслаждаясь… Всякий раз, когда у печки выкрикивали загадку, он утвердительно мотал головой; тому, кто поглядел бы на него в эту минуту, могло бы показаться, что все, о чем говорилось в хате, было ему давно известно, но позабылось, а теперь вставало в его памяти, упорно и неотступно, ведя за собой рой воспоминаний. Однако никто сейчас не обращал на него внимания, а вскоре он и сам перестал улыбаться и снова обратился к своей соседке.

— Ты что же не идешь играть со всеми? — спросил он.

Раскачиваясь взад и вперед вместе с ребенком, она ответила:

— Неохота… Пускай играют на здоровье!

— А говорила, что тебе тут жить хорошо… Чего ж ты такая невеселая? Видать, Алексей-то не очень добрый, а? Ведь недобрый? Видать, все у них такие в роду, недобрые?

Он вперил в лицо молодой женщины пытливый взгляд. Она, глядя не на него, а куда-то в пространство, не переставая раскачиваться, сказала:

— Да нет. И Алексей добрый и все добрые, только и уж больно горюю по моем Миколушке…

— Это кто?

— Миколушка?

— Сынок…

И тихо, но певуче, словно причитая, она рассказала, как несколько месяцев назад умер ее старший, полуторагодовалый ребенок. И такой был хорошенький мальчик! Уже ходил и говорил, на редкость был умный. Все по нем плакали, даже дед — на что строгий — и то плакал, а потом забыли, да что! — отец родной его забыл. А она никак не может забыть. Склонившись над своим младенцем, она чуть слышно кончила:

— Известно, дитя… ведь такой маленький… как ягодка, и окатился со света… как зернышко, упал в землю…

Она снова закачалась взад и вперед; по ее круглой розовой щеке сбежала крупная слеза и, сверкнув, как алмаз, упала на синюю кофту. Среди наполнявшего горницу грубого гомона ее рассказ прозвучал тонкой, робко звенящей струной; слеза ее влилась в хохот и шум, как тихая капля росы в бурные волны ревущего потока. Широко раскрытыми глазами смотрел прохожий на ее печальное, свежее, как заря, лицо и не сводил взгляда со слезинки, пока она не перестала светиться влажным пятнышком на синем сукне кофты. Эта беззаветная, тихая и преданная любовь молодой матери, видимо, поразила его. Она что-то пробудила в нем, тревожное и тоскливое, какую-то струну, которой он раньше никогда в себе не слышал. Как порыв налетевшего ветра, прерывистый вздох всколыхнул его широкую, запавшую грудь:

— Ах, ах, ах!

Зато вдруг исчезла печаль, омрачавшая лицо молодой матери. Она оживилась и смотрела на веселившуюся у печки компанию радостно заблестевшими глазами.

— Ой, будем сказки слушать! — воскликнула она. — Настуля будет сказки рассказывать…

Еленка быстро повернулась к гостю.

— Вы только послушайте… Миленькие вы мои, послушайте! Она хорошие знает сказки, на редкость хорошие!