Том 5. Рассказы 1860–1880 гг.

Сени наполнились тяжелым топотом; в дверь ввалилось четверо молодых парней. Девушка с горящей головешкой крикнула другой:

— Ульяна, лей воду! Лей, если в бога веруешь!

Огромная рябая Ульяна нагнула ведро — вода широкой струей разлилась по глиняному полу. Но для расходившихся парней это не было препятствием. Загремела опрокинутая лавка, и один из них бросился вырывать из рук убегавшей девушки пылающую головню.

— Ай! Люди! — визжала она. — Спасайте, люди добрые!

— А будешь говорить: «Лей», будешь подстрекать против нас?

В одно мгновение он ткнул головню в первую попавшуюся кудель. Лен брызнул искрами, прялка засветилась, как зажженная свеча. Долговязая Ульяна в голос заплакала. Это ее лен подожгли.

— Ой, чтоб вас бог наказал за мою обиду! Чтоб вам…

— А будешь лить воду? Будешь воду лить под ноги людям? — дразнили парни плачущую Ульяну.

Бондарь и Алексей мигом затушили руками горевший на прялке лен; Кристина принялась утешать обиженную девушку и принесла ей из боковушки другую кудель. Ульяна тотчас утешилась и так же, как другие, села за прялку.

Настуля закрыла дверь в сени, откуда несло холодом. Парни — кто в полушубке, кто в сермяге, но все в высоких, тяжелых сапогах — лишь теперь поклонились хозяину.

— Добрый вечер! — гаркнули они хором.

Он не ответил. Может, задремал сидя? Но все знали, что старый Микула не был сонлив, что он любил долгие шумные посиделки, всегда учтиво здоровался с гостями, а иной раз даже громко хохотал, глядя на проказы молодежи. Сегодня он молчал. Рука с трубкой упала на грудь, и все складки, собравшиеся на высоком лбу, сбежали вниз, нависнув тучей над кустистыми бровями. Спал он или думал? Гневался или вспоминал? Парни отошли к печке, встали позади девушек и закурили. Настуля снова уселась на опрокинутую бадейку и трещала, трещала, размахивая высохшими руками; дружно зажужжали прялки, и под их жужжание весело и громко принялась болтать молодежь. В горнице стало жарко и душно.

У противоположной стены, наискосок от старого Микулы, в полутьме, на лавке, которая упиралась другим концом в стоявшую у двери кадушку с квашеной капустой, шел разговор, заглушаемый жужжанием прялок и веселым гулом голосов. Прохожий сидел на лавке возле Еленки; она не принимала участия ни в шутках, ни в забавах, наполнявших горницу шумом, и кормила, а потом укачивала на руках своего двухмесячного младенца.

— Веселые у вас посиделки… — начал прохожий.

— Ага… веселые, — ответила она.

— Давно ты вышла за Алексея?

— В Петров день будет четыре года.

— А тебе сколько лет?

Она улыбнулась и, застыдившись, потупила голову.

— Кто его знает. Верно, на Егория сравняется двадцать.

— Фью! — присвистнул гость. — Совсем старуха! Ну, а хорошо тебе тут жить?

— Чего ж не хорошо? И даже очень хорошо, дай бог, чтобы вовек так было…

— Алексей-то добрый, а? Не дерется?

Еленка вспыхнула.

— Сроду этого не было! — буркнула она сердито.

— А любит?

Она тихонько хихикнула и вместо ответа звонко чмокнула ребенка в лобик.

— Хлеб-то всегда есть в хате? — еще спросил он.

— Слава богу, есть. Сроду этого не было, чтоб мы без хлеба сидели. Чего-чего, а уж хлеб всегда у нас есть…

— Верно, бондарь много зарабатывает?

— Да зарабатывает. И мой зарабатывает, и батька зарабатывает… Когда по хозяйству нет работы, он с Яськом ловит рыбу в реке и продает в местечке. Раньше он один ходил на рыбалку, а теперь уж года два как ходит с Яськом…

— С Яськом ходит, — повторил прохожий, опустил глаза в землю и замолк.

К галдежу и жужжанию прялок примешалось щелкание и похрустывание: это у печки грызли орехи и лузгали семечки. Парни доставали из-за пазухи круглые падалки-груши и потчевали ими девушек; те жеманились, отталкивали руки с гостинцами, которые им совали в лицо, потом, будто нехотя, брали, ели и в свою очередь угощали парней, бросая им орехи и подсолнухи. Всякий раз, когда брошенный орех попадал кому-нибудь в щеку или в лоб, за прялками раздавались взрывы хохота. Только один парень не принимал участия в общем веселье; он все время стоял позади Ганульки, поминутно что-то нашептывая ей на ухо. Долговязая Ульяна, первая затейница среди девушек, окликнула его, прося загадать какую-нибудь загадку. Никто не знал такого множества и таких мудреных загадок, как Демьян, крепыш с шапкой черных волос, до того кудрявых, что они сливались с бараньим воротником на его тулупе. Среди этой черной гущи волос алели толстые щеки и светились горящие, как угли, глаза.

— Ну что ж, загадки так загадки, — наконец, поддался Демьян на неотступные уговоры девушек; он выпрямился, громко, на всю горницу, откашлялся, надул пухлые щеки и, упершись рукой в бок, начал:

Еду, еду,
Ни дороги, ни следу,
Коня гоню кнутом,
Вижу смерть кругом

Он замолк, молчали и остальные. Затихли и прялки.

— Ну что же это? — насмешливо спросил хитроумный Демьян.