Том 5. Рассказы 1860–1880 гг.

Старик пристально поглядел на пришельца.

— Что-то мне все мерещится… то кажется, будто я вас знаю… то кажется, что не знаю…

— Ей-богу, — встрепенулась бабка, — не сойти мне с этого места, коли я вру: да ведь и у меня так же… то мне кажется, будто я вас знаю… то кажется, что не знаю… Может, случалось мне говорить с вами, когда вы тут новый дом строили…

Прохожий улыбался и со странным упорством разглядывал ее высохшие, сморщенные, желтые, как воск, руки.

— Ох, мать, говорили вы со мной, — начал он, — и не раз, не два и не десять раз говорили… Ох, этими руками вы приносили мне хлеб с медом или с маслом — тайком для меня брали из господской кладовки… ха-ха-ха-ха!

Он громко смеялся, запрокинув голову, но глаза его потемнели и пылали, как раскаленные угли.

— Чтоб меня нынче же ночью удушило, коли я помню… не помню… говорила ль я с вами, или не говорила, давала ли я вам хлеб, или не давала — ничего не помню, только чудится мне, будто я вас знаю, а может, и не знаю… Да ведь знаю! Нет, не знаю! Ох! Да что же это такое?

Две пары глаз — зоркие и проницательные, глядевшие из-под нависших бровей, и выцветшие, поблескивавшие искорками любопытства и быстро бегавшие под красными веками, — устремились на пришельца; он забеспокоился, опять стал потирать руки, бессмысленно рассмеялся и, встав из-за стола, широко шагнул к печке. Тут он выпрямился, заложил руки за спину и с высоты своего роста бросил взгляд на сидевшую за прялкой девушку; когда он подошел, она перестала прясть и от смущения или от робости опустила руки на колени. Посматривая на нее, незнакомец спросил:

— А ты кто же, дочь хозяина?

Девушка зарумянилась и, отворачиваясь, шепнула:

— Ага. Дочь.

— Верно, меньша́я? Верно, тебе и двадцати лет нету?

— Да, нету…

— А старшая сестра, Марыська, жива или померла?

— Жива…

— Вышла замуж?

— Вышла…

— А где она? Тут, в деревне?

— В Дубровлянах… Там у мужа ее хата…

— Ага! Хата у ее мужа… Стало быть, своя хата… Это хорошо… ах, ах, ах!

Словно дуновение ветра, бурные, короткие вздохи всколыхнули его грудь. Он замолк.

За длинным столом разговаривали. Пятнадцатилетний Ясек, дурачась, поддразнивал бабку, уверяя, что она под шумок выпила вторую рюмку водки, а старуха била себя кулаком в грудь и кричала:

— Брешешь, как пес! Чтоб меня холера взяла, коли я выпила!

Бондарь что-то говорил жене, отодвигавшей от стены прялку. Еленка звонко хохотала, слушая, как спорят Ясек с бабкой. Только с одних губ, неторопливо попыхивавших коротенькой трубочкой, не слетело ни слова, и лишь одни глаза, запрятанные под седыми нависшими бровями, пристально и зорко вглядывались сквозь прозрачный дым в стоявшего у печки человека.

Вдруг, перекрывая гомон и смех, раздался громкий, молодой, уверенно звучавший голос Алексея. Привалясь боком к столу, он широко расселся на лавке и, непроизвольно, но как всегда горделиво подняв голову, крикнул гостю:

— А про Бонка вы ничего не слыхали, бродя по свету, а?

Все умолкли, с любопытством ожидая ответа, но и незнакомец добрые полминуты молчал. Потом спокойно ответил:

— Как не слыхать? Слыхал. Сейчас все только о нем и говорят.

И, помолчав, прибавил:

— Что, может, неверно? Может, не о Бонке сейчас все говорят?

И он снова громко засмеялся.

— Да говорят, не дай бог никому, чтоб такое про него говорили! — воскликнул молодой крестьянин. — А как вы думаете: поймают его или не поймают?

— Может, поймают, а может, и не поймают… — вяло ответил гость.

— Вот бы хорошо, кабы поймали, а то писарь говорил, если, упаси бог, его не поймают, всем беда будет… разбой, говорит, будет, грабежи будут, так и так, говорит, будет… Ежели, говорит, такого шельмеца оставить на воле, мало ли он еще беды натворит…

— Черт его поймает, коли он такой хитрый, — крикнул бондарь, оживившийся после второй рюмки, — два раза уже прохвост убегал, так и теперь сбежит…

— Больше всего мне охота знать, как он тогда, десять лет назад, из острога бежал. Я ведь не раз и не два раза в городе бывал и видел этот острог… Стены такие — о господи! И везде солдаты со штыками… это птицей надо быть, а не человеком, чтобы улететь оттуда… А он улетел… Чтоб его… до чего хитер! Зубами он, что ли, стену прогрыз?

— Ну, нет, — коротко ответил прохожий.

— А как же? Хоть бы он и распилил железную решетку, так не мог же он выскочить из окна… с такой высоты… грохнулся бы с третьего этажа на камни — и сразу душа вон…

Человек, стоявший у печки, не разнимая заложенных за спину рук, с непринужденным видом покачивался, легонько переступая с ноги на ногу. Это покачивание чем-то напоминало городского модника. Прохожий смотрел сверху вниз на развалившегося за столом молодого крестьянина.

— А Бонк и не выскочил из окна, а вылетел… — насмешливо проговорил он.

— Разве что черт ему крылья пристегнул, — вскинулся бондарь.

— Да он не на крыльях вылетел…

— Может, как ведьма, на помеле… — пошутил Алексей.

Женщины и Ясек дружно засмеялись.

— На зонтике, — сказал гость.

Все смолкли. Незнакомец теперь еще развязней покачивался у печки, сверху вниз поглядывая на хозяев.