Том 5. Обрыв. Части 1-2

Он подвинулся к ней, взял ее за руки.

– Что! – повторила она задумчиво, не отнимая руки, – а совесть?

– Совесть! О-го! это большими грехами пахнет!

Он засмеялся было, а потом вдруг подумал, не кроется ли под этой наивностью какой-нибудь крупный грешок, не притворная ли она смиренница?

– Что же может быть у тебя на совести? Доверься мне, и разберем вместе. Не пригожусь ли я тебе на какую-нибудь услугу?

– То, что я думаю, у всякого есть…

– Например?

– Послушайте-ка проповеди отца Василья о том, как надо жить, что надо делать! А как мы живем: делаем ли хоть половину того, что он велит? – внушительно говорила она. – Хоть бы один день прожить так… и то не удается! Отречься от себя, быть всем слугой, отдавать все бедным, любить всех больше себя, даже тех, кто нас обижает, не сердиться, трудиться, не думать слишком о нарядах и о пустяках, не болтать… ужас, ужас! Всего не вспомнишь! Я как стану думать, так и растеряюсь: страшно станет. Не достанет всей жизни, чтоб сделать это! Вон бабушка: есть ли умнее и добрее ее на свете! а и она… грешит… – шопотом произнесла Марфенька, – сердится напрасно, терпеть не может Анну Петровну Токееву: даже не похристосовалась с ней! Полину Карповну не любит. На людей часто сердится; не все прощает им; баб притворщицами считает, когда они жалуются на нужду… Деньги очень бережет… – еще тише шепнула Марфенька. – А когда ошибется в чем-нибудь, никогда не сознается: гордая бабушка! Она лучше всех здесь: какие же мы с Верочкой! и какой надо быть, чтоб…

– Такой, как ты есть, – сказал Райский.

– Нет… – Она задумчиво покачала головой. – Я многого не понимаю и оттого не знаю, как мне иногда надо поступить. Вон Верочка знает, и если не делает, так не хочет, а я не умею…

– И ты часто мучаешься этим?

– Нет: иногда, как заговорят об этом, бабушка побранит… Запла́чу, и пройдет, и опять делаюсь весела, и все, что говорит отец Василий – будто не мое дело! Вот что худо!

– И больше нет у тебя заботы, счастливое дитя?

– Как будто этого мало! Разве вы никогда не думаете об этом? – с удивлением спросила она.

– Нет, душенька: ведь я не слыхал отца Василья.

– Как же вы живете: ведь есть и у вас что-нибудь на душе?

– Вот теперь ты!

– Я! Обо мне бабушка заботится, пока жива…

– А как она умрет?

– Бабушка? Боже сохрани! – торопливо прибавила она, крестясь.

– Должно же это случиться…

– Бог с вами: что за мысли, что за разговор у вас такой!..

Она старалась не слушать его.

– Неужели ты думаешь, что она вечно будет жить?..

– Перестаньте, ради бога: я и слушать не хочу!

– Ну, а если?

– Тогда и мы с Верочкой умрем, потому что без бабушки…

Она тяжело вздохнула.

– От этого и надо думать, что птичек, цветов и всей этой мелочи не станет, чтоб прожить ею целую жизнь. Нужны другие интересы, другие связи, симпатии…

– Что же мне делать? – почти в отчаянии сказала она.

– Надо любить кого-нибудь, мужчину… – помолчав, говорил он, наклоняя ее лоб к своим губам.

– Выйти замуж? Да, вы мне говорили, и бабушка часто намекает на то же, но…

– Но… что же?

– Где его взять? – стыдливо сказала она.

– Разве тебе не нравится никто? Не заметила ты между молодыми людьми…

– Уж хороши здесь молодые люди! Вон у Бочкова три сына: всё собирают мужчин к себе по вечерам, таких же как сами, пьют да в карты играют. А наутро глаза у всех красные. У Чеченина сын приехал в отпуск и с самого начала объявил, что ему надо приданое во сто тысяч, а сам хуже Мотьки: маленький, кривоногий и все курит! Нет, нет… Вот Николай Андреич – хорошенький, веселый и добрый, да…

– Да что?

– Молод: ему всего двадцать три года!

– Кто это такой?

– Викентьев: их усадьба за Волгой, недалеко отсюда. Колчино – их деревня, тут только сто душ. У них в Казани еще триста душ. Маменька его звала нас с Верочкой гостить, да бабушка одних не пускает. Мы однажды только на один день ездили… А Николай Андреич один сын у нее – больше детей нет. Он учился в Казани, в университете, служит здесь у губернатора, по особым поручениям.

Она проговорила это живо, с веселым лицом и скороговоркой.

– А! так вот кто тебе нравится: Викентьев! – говорил он и, прижав ее руку к левому своему боку, сидел не шевелясь, любовался, как беспечно Марфенька принимала и возвращала ласки, почти не замечала их, и ничего, кажется, не чувствовала.

«Может быть, одна искра, – думал он, – одно жаркое пожатие руки вдруг пробудят ее от детского сна, откроют ей глаза, и она внезапно вступит в другую пору жизни…»

А она щебетала беспечно, как птичка.

– Что вы: Викентьев! – сказала она задумчиво, как будто справляясь сама с собою, нравится ли он ей.

– Теперь темно, а то, верно, ты покраснела! – поддразнивал ее Райский, глядя ей в лицо и пожимая руку.

– Вовсе нет! Отчего мне краснеть? Вот его две недели не видать совсем, мне и нужды нет…

– Скажи, он нравится тебе?

Она молчала.

– Что: угадал?