Том 5. Энн Виккерс

— Вам понравится моя коллекция, — сказала доктор Уормсер Энн, — знакомство с ними подготовит вас к тому дню, когда вы станете первой американской женщиной — послом. Вы увидите, что все бывающие здесь серьезные ученые считают меня легкомысленной и поверхностной, а все прожигатели жизни — невыносимо серьезной. Поэтому и те и другие не желают быть моими пациентами, и мне приходится зарабатывать в бесплатных клиниках и на бесплатных советах богатым женщинам, которых следовало бы высечь. У меня есть недурной бенедиктин. Приходите завтра вечером. У меня будет не то авиатор, не то конхиолог, не помню который из них.

Но больше всего Энн, естественно, приходилось общаться со своими соседями по Корлиз-Хук, а из двадцати жильцов семеро были мужчины: аспиранты Колумбийского университета, молодой адвокат-либерал, презиравший юриспруденцию и обожавший Кларенса Дэрроу, пожилой библиотекарь, неизбежный либеральный священник, который очень остроумно спорил, и богач, который горел желанием сделать для угнетенных все, но не собирался продавать и раздавать нищим того, что имел. Жил он среди бедняков, но сохранял свою комнату и вечерние костюмы в доме отца, владельца жилых домов.

Энн завтракала и обедала с ними за длинным столом в зале, где царила типичная атмосфера пансиона в каком-нибудь университетском городке, — этому впечатлению немало способствовало и меню. Мужчины жили в комнатах, расположенных по коридору третьего этажа, близко от нее, и заходили к ней в халатах и пижамах поболтать. Ей нравилась их мужская солидность, их мужской запах. Ходить в театр с ними было куда интереснее, чем с Элеонорой. Но, размышляла она со вздохом, все семеро были уж слишком… либеральны! Все они умны, занимательные собеседники, но ни в одном из них нет ни духа огня, ни плотской грубости земли.

Корлиз-Хук вступил в войну вместе с президентом Вильсоном. Подобно — крупному мыслителю-социалисту мистеру Эптону Синклеру,[77] все работники народного дома, кроме Энн, заявили, что они, конечно, пацифисты и противники всяких других войн, но эта кампания призвана уничтожить прусскую военщину, после чего настанет всеобщий вечный мир. Энн, вспоминая старого Оскара Клебса из Уобенеки и своего профессора немецкого языка в Пойнт-Ройяле, никак не могла поверить в природную воинственность немцев, но друзья ее подняли такой крик, что она умолкла. (Дело прошлое, теперь все про это забыли, и в особенности те, кто это тогда придумал, а теперь выступают в пацифистских обществах по три раза на неделе и ездят в Берлин и объясняют своим немецким друзьям, что лично они всегда были против войны.)

Народный дом готовил перевязочные материалы, посылал своих работников собирать деньги в пользу ХАМЛ и развлекал новобранцев, проезжавших через Нью-Йорк. Народный дом стал штабом для «реформаторов» из других городов, которые особенно усердно изучали приемы штыкового боя, свято веруя в правое дело. В июне 1917 года народный дом устроил бал для своих гостей-офицеров, и итальянские и еврейские ребятишки, жившие по соседству и привыкшие к развевающимся поэтическим галстукам работников народного дома, получили возможность полюбоваться военной формой.

Для танцев освободили от мебели большой зал, где обычно происходили лекции и концерты. Переплетенные американские, британские и французские флаги скрывали изображение Иисуса и портрет Карла Маркса. На сцене работники народного дома разливали кофе и лимонад и раскладывали мороженое по вазочкам. Спиртных напитков не было, но гости по одному скрывались в комнате молодого богача, тоже облачившегося в военную форму.

Некоторое предубеждение Энн против войны не помешало ей танцевать в этот июньский вечер; в распахнутые окна врывались веселые звуки гетто, выкрики на улице, позвякиванье тележек уличных торговцев, голоса детишек, пляшущих под шарманку. Оркестр играл уанстепы, переделанные из маршей, и Энн вертелась в объятиях молодых пылких воинов, окруженных ореолом опасности и риска и радующихся тому, что теперь они по крайней мере освободились от лицемерно-добродетельной «активистской» рутины.

— Детка! Поехали с нами, будешь водить грузовик! Мы отлично повеселимся там, за океаном. За мной бутылка шампанского в веселом Париже! — радостно выкрикивал ей лучший из ее партнеров.

У него было смуглое матовое лицо, гладкое, как агат. Он был доктор философии.

Ей нравилось танцевать, хотя она и одергивала себя: «Ради всего святого, Энн, не подпрыгивай так, ты не в баскетбол играешь!» Но чем больше расходились молодые офицеры, тем сильнее сжималось у нее сердце от сосущей тоски. Ведь они были ей братьями, эти мальчики, пусть чуточку сентиментальные и безалаберные, как все мужчины. А эта крепкая грудь, к которой она, танцуя, с удовольствием прижималась, могла через несколько месяцев превратиться в кучу гнили, кишащую червями… О боже, ничто на свете не оправдывает такой цены, а уж тем более истребление земляков Адольфа Клебса!