Так умирали великие? И что — конец всему? Куда исчезла энергия таланта? Переход? Перемена декораций? Что ясе это справедливость или несчастье?
Нет, здесь никого кривая не вывезет, известность, талант и «авось» не помогут, самые гуманные законы не защитят, ничего «не образуется».
Все они знали, что в роковой день раздастся стук в дверь, которая медленно разверзнется, зияя непроницаемой чернотой, войдет тихий сквозняк, леденящий душу, и на пороге встанет неумолимое, неотвратимое, что не услышит ни крик о помощи, ни мольбы, ни жалобы, закончив все одним бесповоротным, беззвучным приказом, приводящим приговор в исполнение: «Прощайся». И это будет не сон, не кошмар, не видение, не галлюцинация и не последняя сцена, написанная о смерти героя, а последняя строка из жизни автора. Ибо исчезнет свет — и счастливого пробуждения утром не будет. Да, они знали об этом, как знаю я, пишущий эти строки, как знали ушедшие из мира семьдесят миллиардов людей. Как могли жить они с этим осознанием конца? Что это — мужество или трусость? Или покорная глупость человечества, уравнивающая и великих и малых слабых людей?
Где-то за моей спиной глухо и весомо падали яблоки, где-то в аллее шиповника звенел голос моего внука, а над затихшим садом плыли и плыли на запад тонким пеплом угасающие облака.
Вдруг жена окликнула меня, но я молча повернулся и стал уходить от нее по тропинке в темнеющую глубину, деревьев все дальше и дальше, оставляя ее, погружаясь в сырую ночь, дышащую в лицо холодной прелью никогда не росших в нашем саду папоротников. Так будет со мной или иначе?
Когда я очнулся, темнел орешник в сумерках и странно белели два соединенных, пока еще не сорванных ореха, обрамленных маленькими зелеными коронами, похожими на паруса корабликов в бесконечном земном океане. Сколько нам плыть?
Стоял сентябрь, был восьмой час вечера.
Север, река Мезень, разговор на берегу
— И кидаешь и кидаешь блесну-то свою… Поймал что?
— Нет, бабушка, не везет.
— И хорошо.
— Почему хорошо?
— Семга рыба-то дурная, опасная. Прошлый год на Мезени в лодку она впрыгнула к Константину Викентьевицу-то. Впрыгнула вроде бревна, килограммов на двадцать, а Константин Викентьевиц обомлел от радости-то: без сети и живца рыбу поймал. У костра лежит, цаёк попивает, сахарок откусывает. Как не жизнь-то! Приимцивый был. Но через два месяца утонул он. Нашли его сегодняшний год — вода опала, а у берега два сапога вверх торчат, мальцонка увидел. Вытащили его, целенький весь, не пропал, вроде вцера утонул, но две руки как вроде рыба объела — как отрубленные… Семга-то, что впрыгнула в лодку, не проста была, не добра.
— Вообще рыбы мало, бабушка.
— На цё тебе?
— Что «на цё», не понял.
— Рыба-то? Сиди себе цаёцек пей, молоцко подливай. Рыбы нет, а вот щука есть. И малёк. Вон цайки на отмели, видишь? Мальком питаются.
— Чайки у вас как-то деклассировались, бабушка, рыбу почти не ловят, ходят на помойках в Архангельске. Или за теплоходом летят, ждут, когда из камбуза отходы в море выбросят. Попрошайки они стали, ленивцы. Что-то нарушилось…
— Ты наших цаек не тронь. Они умные, как медведи.
— И медведи попадаются разве?
— Как же не попадаться-то. Гуляют они у нас. Прошлый год он телеша задрал, унес, за ним кинулись люди-то, а он телеша мохом забросал в лесу-то, а сам ходу. Медведь, он цто семга, не простой, головой соображает…
Не только брать…
— Мы живем в таком мире, где нет друзей! Нет их, нет, никому не верю, никому, все сволочи!
— Ты тоже сволочь.
— Кто-о? Я?
— Если все сволочи, значит, и ты… А ты забыл свою мать — она тоже сволочь?
— Замолчи! Это святая женщина!
— У тебя нет друзей? А ты сам способен быть другом, а?
— Да, да, я способен, я могу…
— Ой как сомневаюсь я. Это ведь не только брать, но и отдавать.
Случайно подслушанный разговор
— Глупо вдвойне.
— Да, но…
— Не «да» и не «но». Ты живешь иллюзорной жизнью-Где еще было так? В какой стране? Нигде и ни в одной.
— Ты слишком резок.
— Дело не в резкости, а в существе.
— Послушаешь умного человека — сам дураком станешь.
— Безудержный и неприличный ты человек!
О чем они говорили — о судьбах России или о ремонте в квартире?
Довоенное