Том 5

И дышала на его руку, целовала в ладонь.

«Как это все бессмысленно и театрально, — думал он устало, испытывая брезгливую гадливость к своей невоздержанности. — Какие немыслимые пошлости мы говорим, какие несуразности делаем… Кому это нужно — ей, мне? Любовная игра от жары, от крымской лени, и я, обремененный семьей, родственниками, болезнями, изображаю сорокалетнего пресыщенного повесу, а она — женщину без условностей, обманывающую себя фразами о влюбленности. Прости меня, грешного, вот так, в игровом обмане, мы пытаемся бежать от самих себя».

Безумие

Без устали я говорил ей несусветную игривую чепуху, а она, смеясь, отвечала шутливым тоном женщины, знавшей, что нравится мне.

— Если бы вы были добродетельны и пригласили бы меня на чашку чая, то я сидел бы смирно, смотрел бы на вас и думал: откуда вас бог послал?

— Это вы-то сидели бы смирно? От вашей смирности у меня уже губы болят. Что я буду завтра делать с опухшими губами?

— Завтра мы опять будем бродить с вами по Замоскворечью, если вы простите мне все грехи и дерзости.

— Я прощаю вас, конечно, хотя мы оба поглупели. Ничего не понимаю, совсем летняя ночь, — сказала она около крыльца, когда мы остановились. — Смотрите, как пусто и чисто везде. Это конец апреля. Вы чувствуете, чудак эдакий, что зима прошла?

— Я чувствую, что вы сейчас уйдете, а я останусь один как перст. Мне жутко.

— Боже, какой невыносимый романтик! «Один как перст!» Вы и так целую ночь таскали меня по Москве, как школьницу какую-нибудь. Я вместе с вами с ума сошла, а мне завтра… то есть сегодня на работу идти, студентов учить. Впрочем, не вы, а я тоже виновата, я просто грешница. Разошлась с мужем и веду развратный образ жизни. И это я, тридцатипятилетняя женщина, математик…

— Разрешите вас поцеловать, кандидат математических наук?

Я с трудом оторвался от нее, и она ушла, простучав сапожками по крыльцу.

Где-то на окраине Москвы зарождалось утро, раннее, апрельское, дальние поезда, прибывшие на рассвете, шипели, отдувались утомленно, и платформы, наверное, были мокры, холодны от росы, а на улицах еще стояла ночь в ослабленном бледном свете фонарей. Неужели прошла ночь?

Фонари гасли один за другим, и там, где недавно смутно проступали в замоскворецких двориках пятна деревьев, теперь уже можно было отличить небо от крыш. В белых сумерках улицы еще не звенели первые трамваи, все тонуло в предутренней тишине, лишь плескалась, звучно бормотала вода в стоке.

Потом мне было весело слушать звук своих шагов на сыроватых тротуарах, весело было думать об этой молодой женщине, легко ушедшей со мной с праздничной вечеринки, пробродившей со мной всю ночь, легко прощавшей мою глупость влюбленного. Я вспоминал ее смех, живую речь, ее опытные податливые губы и счастливо чувствовал в себе мальчишескую освобожденность от всяких условностей, как чувствовал это вместе с ней, бродя по городу.

В тихих оголенных липах над темными заборами таял в зеленеющем светлом небе сквозной серп месяца (ненужный сейчас), а чистая весенняя заря, разгораясь за крышами, стала заглядывать в окна сквозь задернутые занавеси — в сонное тепло комнат этой сразу ставшей милой мне улицы, где жила она, веселая незнакомая женщина, у которой был рот чувственной Шахерезады. (Господи, что со мной, какая в голову лезет пошлость!)

Почему так необратимо повлекло меня к этой женщине? Игра легкомыслия? Я засмеялся, помня вкус ее неутомимых губ, зная, что увижу ее завтра во что бы то ни стало.

И тут из-за угла, ослепив фарами, на всей скорости вырвался самосвал, он мчался прямо на меня, с грохотом трясся, подпрыгивал его железный кузов. Я едва успел отпрянуть к тротуару. До тошноты забилось сердце, когда, обдав ревом мотора, асфальтовым ветром, мимо мелькнула темная громада машины и словно бы искаженное рыданиями неясное лицо в кабине. И я увидел: красная горошина выброшенной шофером сигареты (как будто он выстрелил в меня) долго бежала за грузовиком, билась, отскакивала, летела по мостовой, рассыпалась мельчайшими искрами и погасла.

И я очнулся. Куда он несся в беспамятстве? Что гнало его по безлюдным улицам с такой бешеной скоростью? Я и он — двое в непроснувшемся городе… И хотя я пытался понять причину и следствие чуть ли не смертельной нашей встречи, разум, трезвея, убеждал, что было это безумие греха и безумие отчаяния, соединенные случайностью, которая и ткет простой и сложный узор жизни.

Наказание

И представлялось ему, что однажды он шел с ней по темному переулку, где постоянно был вечер, летний, тихий, фантастический вечер не на земле, а в глубинах

Вселенной, на неведомой, лишенной звуков и плоти планете.