Том 5

— Нет, нет, неужели за четыреста пятьдесят рублей она продаст нам этот чудесный дом? И неужели мы будем жить в нем летом?

И опять они говорили о немыслимой дешевизне дома, о том, как по своему вкусу оборудовать комнаты, сделать их уютнее, кухню удобнее, как привезти из Москвы лишнюю мебель и расставить ее здесь с учетом скромной дачи, а не городской квартиры, и воображение их рисовало тот радостный, облегчающий день, когда они войдут в отремонтированные комнаты с выкрашенными полами, покрытыми вьетнамскими плетеными ковриками, с новыми занавесками на промытых окнах, с удобным холодильником и фаянсовой раковиной на кухне, войдут в этот собственный теперь дом в шестистах километрах от Москвы, счастливо заменивший им дачу, в удачно подаренный судьбой дворец, какого, наверное, ни у кого из знакомых завистливых градолюбцев не было и быть не могло.

Он с улыбкой смотрел на лицо жены, слышал ее голос, слышал то, что говорил сам, и очень ясно, до ощущения умиленности, представлял этот обновленный ими и приведенный в порядок большой дом, видел себя, и жену, и гостей в закатных сумерках за столом вокруг горячего пахучего самовара.

«Что это мы?» — вдруг подумал он, еще отчетливо не поняв в ту минуту причины исподволь вползшей в сознание колючей тревоги.

И, взглянув на розово-нежные по реке отсветы начавшегося в небе летнего вечера, на алеющие облака в покойных заводях межзеркального отражения камышей, он сейчас почему-то не ощутил прежнего волнения от волшебной встречи с этой обретенной им детской первозданностью родных мест, как будто что-то притупилось в душе, неумолимо вытеснялось совсем иным, материально весомым, предметным, подобно властному проклятию лукавой силы, подменяющей радость красоты всего естественного фальшивыми купонами.

Чужие

Вечером он лежал на диване, устало курил.

Она подошла, тихо села возле, потом спросила:

— Скажи, в чем же смысл жизни?

Он, не подымая головы, удивленно посмотрел на нее, сказал с раздражением:

— О чем ты? Что за неожиданная философия?

— В любви, — проговорила она задумчиво. — Больше ничего нет. Остальное — ничтожно.

— Неужели так уж все в любви? — Он усмехнулся. — Не слишком ли однозначно?

— Ты имеешь в виду совсем не то. Я говорила о братской… о сестринской любви, которой, к сожалению, нет.

— Совсем уж какая-то поповщина, дорогой мой философ.

— Разве это смешно? А мне страшно! Я сегодня в метро вдруг увидела и поняла, что никому ни до кого нет никакого дела, что все мы чужие друг другу.

— Зачем же так категорично. А я?

— Прости, и ты тоже.

— Значит, ты не любишь меня?..

— В нашей жизни не хватает чего-то главного. Мы с тобой живем пять лет, но…

— Но?

— Ничего не хочу больше говорить. Лучше молчать.

— Что же, может быть, это лучше.

Бегство

Конец мая, теплая южная ночь, цикады. Луна, низкая, душная, повисла за тополями над морем, и оранжевый конус протянулся до самого берега, светился в конце улочки, откуда согретыми волнами накатывал запах цветущей у заборов сирени.

— Вы чувствуете? — спросила она и остановилась, глаза блеснули выжидающе, весело. — Хотите, я вам рыб покажу? Они ночью не спят, как и мы…

— Не уверен, — сказал он. — Впрочем, что ж… посмотрим рыб.

Когда сквозь кусты по перечеркнутой пятнистыми тенями тропке они приблизились к водоему, там, в тихой ночной воде меж зарослей кувшинок, плавала лупа, и лягушка, вспугнутая шагами, шлепнулась в листья водорослей, и тотчас луна закачалась, дробясь и сверкая.

— Ой, — вскрикнула она с притворным ужасом и схватила его за рукав. — Жаба!

— Может быть. А где же рыбы?

— А вон там! Не видите? Вон там их целое семейство, и большие, и маленькие. По крайней мере, я их утром видела.

— Да, да, в самом деле, и большие и маленькие.

Он хотел поцеловать ее, но она чуть отклонилась и, не отпуская, держа его руку книзу, улыбаясь, молча смотрела ему в лицо смеющимися глазами.

— Да, да, в самом деле, вы их видели утром. Конечно.

Он привлек ее к себе, с ласковой усмешкой сильно обнял, и вдруг близкое лицо ее стало серьезным, губы перестали улыбаться, слабо шевельнулись протяжным вздохом.

— При чем здесь рыба? Я не хочу…

Однако, самоуверенный, избалованный, он чувствовал: она ждала, чтобы он поцеловал ее, а это легкое сопротивление было лишь кокетливой попыткой разжечь его, продлить одурманивающие минуты перед сближением, которого они хотели оба.

Некоторое время стояли безмолвно, глядя в глаза друг другу, потом медленно пошли вдоль забора по мягкой теплой пыли, мимо темных хат с густыми навесами дикого винограда над двориками, с сухим и прохладным запахом садов, здесь, в сплошном треске цикад, выделялось горячее зудение комаров: она то и дело хлопала себя ладонью по голым локтям, по коленям, говорила, капризно смеясь:

— До чего они надоели! Почему они вас не кусают?

И он, ощущая какую-то радостную беспечность, опять обнял ее, и опять она слегка отстранилась, сказала по-прежнему капризно:

— Не надо же. Мы испортим все.

— Почему?