Том 5

Он лежал, закрыв глаза, дышал тихонько. Ему было страшно, ибо миг открывшихся ворот в бездну собственной старости показался мигом смерти — бесприютным скитанием его сознания, потерявшего память о молодости.

Продажа

— Оля плакала, — сказала ему жена вечером. — Она не хотела, чтобы ты это делал. И сейчас накрылась с головой одеялом и не спит.

И он вспомнил жестокое морозное утро, заледенелый забор комиссионного магазина в Южном порту, на окраине Москвы, вспомнил окоченевшего возле ворот багроволицего сторожа в тулупе, затем — въезд во двор, крик этого сторожа, притопывающего валенками на снегу: «На эстакаду давай!»

На эстакаде он выключил мотор, и машина робко, с настороженностью затихла, возвышаясь над стоявшими вокруг чужими машинами, уже завьюженными, вероятно, оставленными здесь давно своими бывшими хозяевами.

Когда приемщик ничего не выражающим взглядом бегло осмотрел мотор, кузов, багажник, а потом с равнодушной небрежностью сел за руль и задним ходом тронул ее с эстакады, она подчинилась ему и развернулась на ледяном поле вблизи других машин, вопросительно наблюдавших за ней круглыми стеклами фар, и как бы в растерянности, осторожно покатила к дверям конторки комиссионного магазина, где должна была произойти последняя процедура. Он все это видел, но был еще спокоен и сдержан.

— Оформим, — сказал приемщиц и, услышав его голос, он кивнул молча.

А полчаса спустя, после составления акта продажи, после оценки и всех утвердительных росписей, он вышел из жарко натопленной конторки, чтобы совершить последнее — передать ключ от зажигания перегонщику, хилому парню в полушубке, из овчинного воротника которого виднелось сизое, озябшее личико с мокрым носом и посинелыми губами.

Машина стояла так же около конторы, по обыкновению терпеливо ожидая его, готовая послушно зарокотать мотором, охотно покатить его через всю Москву домой, в теплый гараж, где вечерами было светло под электрической лампочкой и где всегда по-домашнему, уютно пахло бензином и маслом. Он посмотрел на переднее стекло, да капот, чуть припорошенные снежком, надутым с поля ледяным январским ветром, потом увидел подошедших к машине нескольких покупателей, которые начали торгашески суетиться, жадно оглядывать, ощупывать ее, — и тогда что-то болезненно дрогнуло в его груди.

Не говоря ни слова, он отдал ключ от зажигания перегонщику, и машина покорно заработала, опять неуверенно тронулась задним ходом, будто отступая, еще не понимая, что случилось, куда ее ведут, и, сделав полукруг по полю, вдвинулась в ряд других машин, теперь объединенная с ними единой судьбой.

«Вот и все, — с непонятным облегчением сказал он сам себе. — Ее продадут скоро…»

А она издали смотрела на него удивленно и печально поблескивающими фарами, словно не желая прощаться с ним, и он быстро вошел в контору, чтобы не видеть ее уже.

— …Мне грустно без нее, — сказала жена. — Ты простился с ней? Попросил у нее прощения?

— Да, — глухо ответил он, солгав и хорошо помня, что по-настоящему не простился с машиной, не посидел даже в ней напоследок, даже не погладил ее по знакомой и гладкой коже металла.

— Оля так любила ее, так мыла ее, помнишь? Называла «хорошенький «Москвичишка»…

— Да, да, — снова повторил он.

И не успокаиваясь, сам казня себя за то облегчение, какое испытал, отдавая ключ перегонщику, он представлял ее сейчас далеко от дома, на окраине Москвы, в студеной зимней ночи, на жгучем ветру, леденящем ее металлическое тело. Там она была безжалостно оставлена им на продажу, с холодным расчетом, ради другой, новой, более красивой машины, которую хотел купить. И он думал, как влюблен был в нее много лет, как она верна была ему; весело сверкая на солнце, катила по дорогам, красуясь, кокетничая со встречными машинами, как редко сердилась на него, когда был неосторожен, резок, груб в обращении с ней, и как по-родствен-ному прощала его, почищенная, помытая, протертая им и десятилетней дочерью Олей.

Теперь она замерзала там, на ветру, на морозе, — И не проходило ощущение совершенного предательства.

Идеал

Ссоры в молодых, и не только молодых, семьях, часто возникают потому, что она, как ему кажется, не отвечает тому идеалу женщины и жены, который он хотел бы видеть в ней и который создал для себя, быть может, еще очень давно. Он раздражается на то, что она недостаточно чутка к нему, порой молчалива, неаккуратно одета и причесана, не то сказала при гостях, не так воспитывает ребенка.

И он в состоянии неудовлетворения, вспылив иногда по малозначительному поводу, не сдерживаясь, находит для нее крайне злые, обидные слова, будто мстя себе за собственную ошибку и мстя ей за оскорбленный идеал.

Его резкость обижает и злит ее, и она отвечает ему с той же беспощадностью, с той же болью, и повторяющееся между ними отчуждение нередко убивает самое высокое на этой земле — любовь.

Он и она не правы, считая себя обманутыми, постоянно раздражены друг против друга, но, обремененные усталостью, привычками, заботами, мало что делают для того, чтобы приблизить один другого к тому идеалу, который каждый лелеял в душе.