Том 4. Сашка Жегулев. Рассказы и пьесы 1911-1913

Хорре. Ой, Нони! Якорь-то уже поднят. Бегите-ка, девица, пассажирам пора выходить. Тащи ее, поп!

Все стоят бледные. Только один Хаггарт не тронулся с места; бледен и он, но не от страха.

Аббат. Не пойти ли тебе, дочь? — я побуду здесь.

Мариетт. Нет!

Говорит Хаггарт, небрежно отталкивая ногою свалившийся камень.

— Я боюсь утомить вас вопросами, господин аббат. Но вы так предупредительны, что невольно является желание…

Аббат( сердито). Не скаль зубы перед смертью, юноша! Умирать, так умирать, никто от этого не отказывается, а паясничать стыдно! И я не маркиз; а ты не граф, чтобы говорить мне Вы.

Хаггарт гневно топает ногою.

— А! Ну, и хорошие же вы люди, ну, и хорошая же ваша страна — с вами можно умереть от смеха! Эй ты, храбрый лжец, поп, отвечающий на все вопросы, ответь-ка еще на один: не отдашь ли ты мне дочери своей, вот этой, Мариетт? Я хочу взять ее в жены. Может быть, я люблю ее. Ты этого еще не слыхал? Ага! Ты молчишь, храбрый лжец! Так вон же отсюда! Гони их, Хорре — мы будем умирать одни!

Мариетт берет поднятую руку Хаггарта, тихо опускает ее.

— Кто же здесь лжет, Хаггарт? Уж не я ли, та, которую только для тебя звали и зовут Мариетт? О, Хаггарт, — о, безжалостный Хаггарт!

Картина 3

Солнечное, радостное утро. Отлив.

Далеко в море уходит бархатная отмель; вернулись с ночной ловли рыбаки и выгружают сверкающую рыбу. Тяжелые баркасы повалились на бок, тяжелые, старые баркасы с залатанными боками, с ободранным килем; одни лежат спокойно, зарывшись в ил и песок, другие по круглым каткам вытаскивают дальше на берег утомленные, но веселые рыбаки. Но большинство рыбаков, особенно старики, отдыхают: стоят по двое, по трое, покуривают изогнутые трубки, лениво обмениваясь словами, и смотрят на женщин, сгибающихся под тяжелыми плетенками с рыбой. Женщины работают все, молодые и старые, чуть-чуть не старухи: возле работающих вертятся дети и тоже помогают: прыгают, ссорятся, подбирают все ту же сверкающую танцующую рыбу. Светлыми зеркалами блистают маленькие, забытые океаном, лужи; вода нагрета солнцем, испаряется и пахнет.

Здоровые, обветренные лица, смуглые груди, открытые солнцу и морю, глаза, смотрящие ясно, празднуют свой день дети глубоких вод, неистовых шквалов, океанской тишины, священной, как церковная служба. Нет громкого крика, но говор дружен и весел, нетороплив и ритмичен: отзвуки округлых валов, перекатывающихся тихо. Солены и просты шутки.

Обросший щетиною рыбак смотрит на женщину, слегка согнувшуюся под ношей, и шутит лениво, не выпуская изогнутой трубки из желтых зубов:

— Ой, тяжело, Мадлен! Зачем поднимаешь так много?

— Подняла же тебя, а ты не легче!

Ставит плетенку на песок и оба улыбаются дружелюбно — давно уже они муж и жена. Женщина повторяет, передыхая:

— А ты — ты ведь не легче.

— Ты слышишь, что она сказала? — он пережевывает шутку и еще раз повторяет ее соседу:— Сказала, будто я не легче.

Тот обдумывает и в знак того, что понял, и что ему смешно, вынимает на миг трубку, кривит бритые губы — и снова поспешно тянет, нагоняя потерянное время.

— Стоят, как дармоеды, — с притворной яростью говорит женщина, поднимая корзину. Но ей радостно, что они стоят, как дармоеды: пусть бы всегда так стояли.

И еще раз, но уже весело, кричит она, оглядывается назад и кричит:

— Сегодня и платье сушить не надо!

Из другой кучки рыбаков ей смотрят вслед и понимают ее.

— Не хотел бы я родиться женщиной, — говорит один, помоложе.

— А кто хотел бы? Уж не я ли? — отвечает старый, слегка насмешливый голос.

— Это я так говорю. Сегодня хороший улов. Рыба шла, как заколдованная.

Молчат и смотрят друг на друга.

— Кто же ее околдовал? Не ты ли?

— Не знаю кто. Рассказывают, что дикий Гарт знает какие-то слова…

— Какие же слова знает Гарт?

— Не знаю. Помнишь, Рибо, как тогда сразу утонули трое: Мюлло, да Саламбье, да Ланне. Тогда все женщины ждали на берегу.

— А кому же было ждать? Уж не мне ли? Я сам едва выбрался.

Проходит девушка с плетенкой; ей помогает молодой веселый рыбак.

— Ты придешь сегодня танцевать, Франсина?

— Нет.