Том 4. Повести и рассказы

Снова вызвали караул и фалгребных. Только что разошедшиеся матросы опять были поставлены во фронт, и офицеры выстроились на шканцах.

Адмирал отвел капитана в сторону и тихо проговорил:

— К крайнему моему сожалению, на вас, Аркадий Дмитрич, заявлена претензия, и я, по долгу службы, должен дать ей законный ход и сообщить высшему начальству.

— Какая претензия, ваше превосходительство?

— Матрос Чижов заявил, что вы его приказали наказать розгами, не имея на то по закону права. Он не был тогда штрафованным. Это правда?

— Совершенная правда, ваше превосходительство… Но этот Чижов такая каналья…

Адмирал двинулся и, направляясь к офицерам и снова останавливаясь, продолжал:

— О сегодняшнем смотре я отдам подробный приказ по эскадре. Крейсер вообще в должном порядке, за что считаю приятной обязанностью благодарить вас и старшего офицера, — обратился адмирал к Андрею Петровичу. — Но парусное обучение слабо и многое требует настойчивого внимания. Надеюсь также, что собственноручная расправа, которую позволил себе мичман Иртеньев, единичное явление и впредь ничего подобного не повторится… Надеюсь, господа! обратился адмирал к офицерам и сделал общий поклон. — До свидания.

Адмирал прошел по фронту и благодарил команду за усердную работу.

— Рады стараться, ваше превосходительство! — гаркнули в ответ матросы.

Адмирал пожал руку капитану и старшему офицеру и спустился в катер, приказав немедленно отослать матроса Чижова на «Гремящий».

Почти все офицеры облегченно вздохнули, когда адмирал уехал.

— Ну, и пила этот адмирал! Тоже новые порядки заводит… А капитану-то как попало!. — говорили в кают-компании сконфуженные мичмана.

— И под суд попадет!. — заметил весело Скворцов.

— Это за Чижова-то? Дудки! И не такие претензии бывали и — ничего себе… Сделают разве замечание — вот и всего! — проговорил ревизор. — И, наконец, у нашего капитана связи… А Тырков — педант и формалист… Это тоже все знают.

К вечеру половина офицеров уехала в Афины. А капитан долго сидел у себя в каюте и писал в Петербург письма, которые, он надеялся, парализуют сообщение адмирала.

Не обратят же в самом деле серьезного внимания на то, что он выпорол мерзавца-матроса, не догадавшись прежде перевести его в разряд штрафованных.

— Шалишь, адмирал. Как бы тебя самого не убрали! — злобно прошептал капитан…

XVII

В это воскресенье, за день до ухода эскадры из Кронштадта в Транзунд, Иван Иванович уехал к себе на корабль в первом часу, тотчас после завтрака, хотя раньше и предполагал, по случаю воскресенья, провести весь день на даче. Но ему казалось, что его присутствие должно стеснять Ниночку и что ей лучше в такие минуты оставаться одной. Все эти дни бедный Иван Иванович находился в тревожном и угнетенном состоянии, болея душой за любимое существо и тщательно скрывая свою тревогу. Он, разумеется, и вида не подавал, что знает об ее любви к Скворцову и знает, зачем ей вчера понадобилось съездить в Петербург. Все это время он с особенной бережностью относился к жене и говорил с ней с той осторожной, даже боязливой ласковостью, с какой говорят с дорогими больными, которых боятся раздражить каким-нибудь неуместным словом. И только незаметно, украдкой взглядывал на жену своими добрыми и грустными маленькими глазками.

Но в присутствии мужа Нина Марковна была, казалось, спокойна. Ничто не выдавало ее горя. По-прежнему она приветливо улыбалась мужу и даже раз чему-то засмеялась. Только глаза ее как будто были красны и несколько ввалились, что придавало ее хорошенькому личику вид томности.

«Бедняжка! Она притворяется спокойной, чтобы не выдать себя. Ей не хочется огорчить меня. Скрывать горе еще тяжелей!» — думал старик и решил, что лучше ему уехать, оставив ее одну.

«По крайней мере, вволю наплачется, голубушка!»

И за завтраком, любуясь своей хорошенькой Ниночкой («Вот-то безумец Скворцов!»), он объявил ей, что должен ехать на эскадру.

— Зачем? Ты ведь хотел остаться до вечера! — проговорила Нина Марковна.

— То-то забыл, Ниночка, что дело есть… Совсем забыл, родная. Уж ты извини. Очень хотелось бы мне побыть с тобой, а нельзя.

— Когда же ты приедешь?

— Завтра вечером в последний раз перед уходом. Во вторник мы снимемся с якоря и идем в Транзунд.

— Так скоро? И я не увижу тебя целых два месяца? — проронила адмиральша грустным голосом, даря адмирала нежным взглядом.

— Что делать, Ниночка! — проговорил адмирал и, глубоко вздохнув, смущенно отвел свои глаза, точно боясь выдать свою скорбь и признаться, как тяжела будет для него эта двухмесячная разлука.

Ел Иван Иванович сегодня без обычного своего аппетита и вид имел какой-то расстроенный и смущенный. Нина Марковна это заметила и спросила:

— Ты ничего не ешь? Не нравится ростбиф? Не хороша цветная капуста?

— И ростбиф отличный, и цветная капуста превосходная, Ниночка…

— Так кушай…

— Что-то не хочется…