Том 4. Повести и рассказы

Внизу, в садике пансиона, уж началась обычная жизнь. В цветочных грядах копался садовник араб с красными веками. На каменной площадке, обнесенной балюстрадой, в раскидных креслах густо лежали под зонтиками больные, сосредоточенно отдавая тела целительным лучам египетского солнца. Меж кресел шныряли вертлявые мальчишки арабы, предлагали открытки с видами, апельсины; старики продавали поддельные древности. У каменных ворот стоял осел в разукрашенном седле и вопил, как пьяный балбес, которого душат. С крыльца виллы, натягивая перчатки, выходили загорелые туристы, счастливые бессознательным ощущением своего здоровья, шли к воротам, садились в экипажи и с хлопаньем бичей катили на экскурсии. По улице радостным потоком лилась своя пестрая и шумная жизнь. Нарядные продавцы воды оглушительно звенели в медные тарелочки; бежали ослики; важною поступью, с вздернутыми головами, проходили нагруженные пунцовыми яблоками верблюды, – чудовищная и прекрасная сказка пустыни.

Ипполит Сергеевич лежал на своем балкончике, вознесенный над этой жизнью и отделенный от нее, и крепко сидела в душе память о ночном посетителе… Пройдет неделя, – и он будет гнить здесь на греческом кладбище, а на них всех будет светить горячее солнце, они будут двигаться, суетиться, жить…

Подошел под балкончик рябой араб в белом балахоне и сказал, глядя вверх:

– Baron! Du nickt Esel reiten?[5]

И показывал на оседланного осла у ворот. Ипполит Сергеевич отрицательно помотал головою. Араб приставал:

– Very good!.. Отчень карьош!

Ипполит Сергеевич озлился и грозно крикнул:

– Рух (пошел прочь)!

И еще более отдаленным, еще более одиноким почувствовал он себя от этого приглашения принять участие в ушедшей от него жизни.

Оживленно вошла Анна Алексеевна, со следами поцелуев солнца на лице, с цветочком иланг-иланга в петлице блузки. Опять его поразило, какой у нее пышный бюст, и как далека она от того, что у него на душе.

– Аня! Ведь хозяйка же просит не рвать в саду цветов! Что за некультурность! Ей-богу, одни только русские могут так бесцеремонно пренебрегать всякими правилами.

Анна Алексеевна кротко возразила:

– Это мне пани Казимира сорвала, сестра хозяйки.

В дверь постучались. Вошла генеральша Глоба-Михайленко, – большая и мягкая, с ласковыми глазами. Она всегда относилась к Ипполиту Сергеевичу с жалостью и вниманием, и он чувствовал, что добрая душа ее болит за него. И теперь она внимательно расспрашивала его про ночной припадок, вглядываясь в его грязно-восковое лицо.

Ипполит Сергеевич, бодрясь, пренебрежительно рассказывал полковничьим басом:

– Так, знаете, маленький припадочек был вроде как бы удушья… Доктор говорит, на сердечной почве. Это, говорит, при туберкулезе легких бывает… Я-то ничего, а только вот Анку свою измучил, – сколько ночей не спит. Капризничаю, придираюсь…

Генеральша слушала, кивала головою, а в глазах ее было что-то отсутствующее, как бывает, когда вежливо говорят с человеком, а прислушиваются еще к чему-то постороннему. Сердце его упало: это она чует за его спиною ночного посетителя.

В два часа обедали.

Звякала посуда, дымились тарелки с ароматною ухой, слышался веселый русский и польский говор. Обедающие рассказывали о вчерашнем концерте в казино, делились впечатлениями от осмотра пирамид и каирских музеев. Улыбались красивые женские лица, благоухали цветы в вазах, мерцали бриллианты, сверкало вино в стаканчиках. И во всем Ипполит Сергеевич ощущал трепет уходившей от него радостной, светлой стихии жизни, которую он почувствовал и в прохладе далекой пустыни, и в беззаботной болтовне итальянца.

Он сидел в глубоком кресле за отдельным столиком вместе с женою, отхлебывал из стакана молоко и с темным лицом угрюмо смотрел. И у каждого на душе становилось тревожно и неприятно. Как будто мертвец уцепился за край могилы и глядел из нее потухшим своим взглядом на живых.

После обеда Ипполит Сергеевич опять лежал в кресле на своем балкончике.

Через сад прошел араб-почтальон в феске и в форменной куртке, поднялся к ним наверх, постучался и подал Анне Алексеевне заказное письмо. Письмо было из России от бабушки. Все оно было полно вестями об их мальчике. Он здоров. Растет и удивительно умнеет. Появились какие-то свои особенные слова. Умный мальчишка. Похоронные дроги называет «помирон»; сельтерскую воду – «ежиковая вода».

– Как остроумно! Колется, как ежик! – смеясь, воскликнула Анна Алексеевна.

Ипполит Сергеевич слабо улыбнулся бледными губами.

– Да. Остроумно. Футуристом выйдет.

И больно кольнула душу мысль, что никогда уж не увидит он этого прелестного мальчишку с серьезными глазенками, синими, как ночная молния.

Анна Алексеевна тихонько плакала.

– Чего ж ты плачешь?

– Я не знаю.

И слезы бежали по ее розовым щекам. И еще, и еще раз она перечитала письмо.

– «Вчера ел мятную конфетку, вдруг говорит: во рту дует!..» Правда, прелесть? И глазенки его такие внимательные… Такие приглядывающиеся…

Она прижалась лбом к письму на столе и зарыдала.