Том 4. Повести и рассказы

Ипполит Сергеевич, полковник, ночь провел ужасную. В эту ночь он в первый раз глубоко, где-то внутри почувствовал, что умирает, что смерть близка и что обманывать себя нечего, – от нее не спасешься ничем. Под утро ему стало лучше, он задремал. Проснулся слегка освеженным. Но прочным осталось ощущение глубокого разрушения организма, которого ничем уж не исправишь. Ночью к нему кто-то приходил. Кто? Приходил важный доктор грек, с толстыми усами и бриллиантом на перстне. Но приходил еще кто-то темный и неразличимый. Пришел неслышно и объявил ему смертный приговор. Когда будет казнь, точно не сказал, но предупредил, что скоро.

В душе были ужас и отчаяние. Кончалась жизнь, кончался весь мир вокруг А в раскрытые окна несло утреннею прохладою и сухим запахом пустыни, слегка смешанным с приятным издалека запахом кизячного дыма. По-обычному верещали в вечно синем небе бесчисленные ястреба, и слабо шевелились под окнами тускнеющие листья акаций с пучками рыжих стручков. По-обычному принес кофе вежливый лакей – поляк Кароль. И даже у жены – даже у нее – лицо было только обычно утомленное от бессонной ночи; ни жалости к нему, ни ужаса. Неужели она не понимает, что он скоро умрет? Понимает, конечно, но уж давно освоилась с этою мыслью и терпеливо несет свою женину повинность ухода за обреченным мужем. Загорела под африканским солнцем, румяна, несмотря на бессонную ночь. И какой пышный бюст!

Он сидел у окна и отхлебывал из стакана кофе, часто дыша хрипящими легкими. Слышнее был запах пустыни и утренней прохлады; над крышами городка, за узеньким минаретом, далеко в песках виднелась одинокая палима, скакал бедуин. Представлялось, как радостно и прекрасно должно быть в этой лиловой дали, еще не стряхнувшей с себя тайн ночи.

Ипполит Сергеевич уколол исхудалую руку о щетину подбородка и враждебно сказал:

– Аня, я тебя вчера очень просил позвать нынче утром парикмахера. Отчего не позвала?

Она ответила ровным, терпеливым голосом, каким привычные женщины говорят с капризными детьми и раздражительными больными:

– Я позвала. Он сказал, что придет в девять утра.

– Так чего ж не приходит?

– Не знаю. Я просила его быть аккуратным. Всего четверть десятого. Придет.

Ипполит Сергеевич проворчал:

– Раньше умрешь, чем дождешься даже парикмахера какого-то! Изволь с этакой щетиной в гроб ложиться. Ведь неприлично.

Он ждал, что Анна Алексеевна возразит: с какой стати в гроб? – хотел, чтоб она стала доказывать неосновательность его ожиданий, а он бы ей доказал, что нет, ожидания вполне основательны. Но она промолчала. Он с ненавистью поглядел на нее и отвернулся к окну.

Пришел парикмахер, – невысокого роста красавец, с черными, веселыми глазами и закрученными в стрелку усиками. Густо смазал щеки белоснежною пеною и начал брить.

Ипполит Сергеевич для разговора угрюмо спросил:

– Вы грек?

Парикмахер весело поднял брови.

– О нет, синьор! Я бедный. Какой же я грек? Я итальянец. Греки не бывают бедные.

Ипполит Сергеевич улыбнулся углами губ.

– Не бывают?

– Нет. Грек сидит себе и копит, – пиастр к пиастру, шиллинг к шиллингу, фунт к фунту. Сколотит хороший капиталец и уедет в Афины. И там ходит по улицам, – живот этак вот вперед, и сигарой – пуф! пуф! А наш брат, итальянец… Набрался в кармане десяток шиллингов – сейчас же парочка фиасок вина… Mandolina, serenata… Ami-ci… И фьюит! Опять ничего нет в карманах!

Он весело засмеялся. Говорил он с важным иностранцем, как с равным, без подобострастия и коробящей развязности, – с тою милою, благородною простотою, на какую способны только итальянцы. Блестящая бритва скользила по худым щекам Ипполита Сергеевича, снимая с них посеревшую пену с мелкими обрезками волос. Итальянец говорил без умолку, рассказывая местные сплетни.

Он ушел, и в воздухе от него остался запах чесноку и как будто легкий какой-то хмель веселой, улыбающейся радости. Бедняк. Живет, наверно, в конуре, рад шиллингу на чай, а как, счастливец, живет, – кипит жизнью! И все кругом умеет претворить в радость. И всякий так же бы Мог, и он сам, если бы… если бы еще было время. И полковнику стало еще тяжелее.

Анна Алексеевна вынесла раскидное кресло на балкончик комнаты, он тяжело сел в него. Балкончик выходил на запад; вдали, среди пустыни, темнела зеленая долина Нила, вся в пальмах, за нею в горячем свете дремали пирамиды. Солнце на балкончик не доставало.