Том 4. Последний фаворит. В сетях интриги. Крушение богов

— Как же это, государь мой, так решаться мне в глаза говорить! — вспылив, задетый за живое едкой критикой, отозвался резко Державин, даже не помня, что он говорит в присутствии самого Зубова. — Я готов свои сочинения на общий суд отдать. Во всех ведомостях напечатать: пускай несут суждения свои господа читатели, а не завистники мелкие. Поглядим, скажут ли то же, что я от вас услыхал. И ежели бы не уважение к покровителю высокому и к месту этому… и не памятовал я услуг, мне от вас оказанных в иное время…

— И ничего бы не было. На словах ты горяч, Гаврило Романыч. Знаю я тебя… А про одолжения что говорить? Знаешь: старая хлеб-соль забывается… Молчишь? Оно и лучше. Вот, милостивец, не позволишь ли, я свою загадочку прочту тебе? Ныне по рукам ходит. Не ведаю, кто и сложил. А занятно. Тоже енигма изрядная.

— Забавное што-либо? Читай, читай. Я люблю…

— Так, безделица. «Изображение пииты» называется. Кхм… кхм…

Своим сипловатым, глухим баском Эмин начал читать:

У златой Гипокрены стою на брегах,
Как в шелках, весь в долгах.
Проливаются злата живые ключи
Днем, а боле в ночи.
С муз печатью на твердом, широком челе,
При зеленом стою я столе.
Безумолчный мне слышится золота звон.
Бог Парнаса, мой бог, Аполлон!
Что ни больше на карту унесть помоги,
Лишь покрыть бы свои все долги!
Коль игрой обеспечу пристойный доход,
Грянет рой звучных од.
Кто мне нужен, я всех воспою зауряд,
Пусть потом и бранят, и корят!
За червонцы, златой Гипокрены ключи,
Стану славить их в день и в ночи.
Величать стану звучными виршами тех,
Кто мне дал тьму приятных утех!..
Вот она, енигма, какова.
Узнать трудновато, на кого сложена.

Багровея от злости, Державин ясно понял, что стрела брошена прямо в него. Приехав в столицу без денег, он успел счастливой игрой быстро набрать до сорока тысяч рублей, и об этом везде говорили. Поэт был уверен, что пасквиль написан именно Эминым, с некоторых пор завидующим успехам своего прежнего протеже… Но нашел силы сдержаться.

— Недурно! И звучные вирши… И соль есть… Как скажешь, дружок? — обратился к Державину Зубов, любивший потешиться над вспыльчивым и амбициозным стихотворцем, даже порой сам стравливающий для этой цели обоих соперников.

— Что могу сказать?! Я в таких пасквилях не судья. Пока прощения прошу, благодетель. В суд, по делам пора… Мытарят меня… И конца нет… Последние гроши проживаю. Уж не взыщи…

— Нет, нет, я знаю. Не держу тебя. Обедать приходи… Да, кстати: правда, что на последней игре у графа Матвея Апраксина семеновский капитан Жедринский тридцать тысяч проставил?

— Верно, ваше превосходительство. Я сам и был при том. Больше тридцати. В семидесяти сидел. Да сорок отыграл кое-как. А остальное гнать пришлося. Не беда, Апраксин к Жедринскому на фараон заглянет, они сквитаются. Банку всегда больше, чем понтам, везет, дело известное.

— Правда твоя. Ты мне дай знать. Я тоже заеду на вечерок к ним, когда побольше игра там будет…

— Не премину, ваше превосходительство. Ваш слуга… — И с низким поклоном вышел поэт от фаворита…

* * *

Тяжелые минуты пришлось пережить на другой день императрице, Зубову, всем обитателям столицы.

Около полудня какие-то отдаленные, глухие удары, словно раскаты далекой грозы, стали доноситься до слуха всех живущих в Петербурге и в окрестностях его.

Заслышав бухающие удары, Екатерина вздрогнула, побледнела и подняла глаза на Зубова и других, кто сидел и стоял вокруг ее невысокого стола, за которым совершала государыня свой малый туалет.

— Канонада! — едва могла выговорить Екатерина. — Так близко… Послать узнать, что такое…

Несколько человек кинулось из комнаты.

Зубов тоже сделал было движение, но почувствовал, что ноги ему не повинуются, и стоял, жалкий, позеленелый, с дрожащей нижней губой.

Другие тоже выглядели не лучше.

И вдруг, как боевая труба, прозвучал голос государыни, совершенно и быстро овладевшей собою:

— Да что вы, друзья, я и забыла. Это мне на нынче — принц писал — адмиралы мои победу готовят над шведским флотом, который умышленно ближе к берегам нашим подманили… Успокойтесь… Принц вести пришлет скоро…

И она приказала продолжать свой туалет как ни в чем не бывало, вышла потом к ожидающим ее напуганным придворным спокойная, ясная, даже веселая, как всегда.

И, глядя на эту удивительную женщину, все воспрянули духом.

Но испытание не кончилось.

Прискакал с берега курьер.

Еще сама Екатерина только знакомилась с подробным донесением, а уж все близкие знали, в чем дело.