Том 4. Письма 1820-1849

Вот уже десять дней, как мы выехали из Вены. Первые сутки мы ехали по железной дороге и наутро прибыли в Краков, где остановились на два дня. Краков тебе понравился бы. Это достойный брат Праги, но это не более как прекрасный покойник. В то же время это последний живописный ландшафт, какой видит путешественник, направляющийся к Востоку. Ибо едва выедешь за ворота этого города, как попадаешь на необъятную равнину, скифскую равнину, которая так часто поражала тебя на моей рельефной карте, где она образует огромную плоскость, а в действительности она не привлекательней, чем на карте. Представь себе местность между Мюнхеном и Фрейзингом, на пространстве, вдвое большем, чем вся Европа. Вот и все. Ты сама понимаешь, что такие края плохо врачуют боль разлуки. Вот я и в Варшаве, где меня отделяет от тебя расстояние в добрых 120 немецких миль, а ведь это пустяк в сравнении с расстоянием, которое еще разделяет меня с Москвой. Черт бы побрал… — знаю, кого. А теперь, моя хорошая, примирись с мыслью, что приблизительно с месяц у тебя не будет вестей обо мне. Ибо до цели нашего путешествия остается дней 8-10, затем потребуется их 15–18 на то, чтобы письмо, которое я напишу из Москвы, дошло до Мюнхена. Все это далеко не весело.

Здесь мы с 19 числа и завтра уезжаем. Варшава приятно поразила меня. Это довольно большой город и в данное время, благодаря ярмарке, весьма оживленный. Здесь я вновь обрел множество впечатлений, дремавших во мне уже многие годы и пробудившихся словно от толчка, едва я ступил на улицы Варшавы. Ибо как-никак, несмотря ни на что, этот город внешне чем-то родственен Москве, и это особенно бросается в глаза тому, кто едет с Запада.

Помимо этих впечатлений, я встретил здесь и несколько знакомых, в том числе родителей Ивана Гагарина^*, и, разумеется, неизбежного Тургенева, направляющегося из Москвы в Киссинген, с записной книжкой в руке. Что за человек! или, вернее, что за почтовая лошадь. Чтобы скрыться от него, пришлось бы, пожалуй, уехать по меньшей мере в Китай. — А ты, кисанька, что поделываешь сейчас? По твоим расчетам, ты с 20 числа должна жить в Блицхютте. Закутайся покрепче в свои горы, чтобы возместить для меня отвратительную равнину, в которую я погружаюсь. Поселился ли уже твой брат в Тегернзее? Вот вопросы, за ответом на которые мне следует отправиться за 1200 верст. А как твое драгоценное здоровье? Ты сама понимаешь, что теперь более чем когда-либо ты обязана заботиться о нем. Ты должна проникнуться этим сознанием. Нравится ли госпоже Бёнен у тебя, и бываете ли вы уже у владетельницы несравненной хижины? Кстати, Казимире следовало бы как-нибудь совершить то самое путешествие, которое я совершаю, — хотя бы для того, чтобы подвергнуть окончательному испытанию усердие и таланты Варвары.

Знаешь ли, что из всех моих воспоминаний единственное, чего я никак не могу уловить, — это твое милое лицо?..

Я, несомненно, менее чем кто-либо создан для разлуки. Ибо для меня разлука — как бы сознающее само себя небытие.

24-го. — Мы пробудем здесь еще сегодняшний день. Этим я создаю себе маленькую возможность получить от тебя письмо. Но берегись, если огорчишь меня! Я буду способен уехать отсюда, не попрощавшись с тобой.

Вчера, в канун Иванова дня, здесь был своего рода народный праздник, которым ежегодно отмечается этот день. Весь город высыпал на берега Вислы. Мост был заполнен громадной толпой. В этот день девушки по обычаю бросают в реку венки и по тому, как венки поплывут по течению, гадают о будущем. Вот — слов нет — поэтическая подробность, но если она и имела место, то, к сожалению, была так погребена в толпе и давке собравшихся, что в существование ее приходится теперь верить лишь понаслышке. Что касается избитого и укоренившегося представления об изяществе полек — это другое дело; это более чем слух, это — очень приятная действительность. В здешних женщинах, действительно, есть особое изящество, и в говоре и в звуке голоса — своеобразная нежность, о которой голос госпожи Вышковской дает далеко не полное представление.

Окрестности Варшавы не лишены прелести, хотя и расположены на равнине… Однако я замечаю, что впадаю в тон присяжного туриста… Итак, прощай, моя кисанька. Нежно обнимаю счастливую Мари, равно как и остальных детей, а Анне напишу, когда Богу будет угодно. Нежно целую тебя тысячу раз.

Тютчевой Эрн. Ф., 29 июня/11 июля 1843 *

85. Эрн. Ф. ТЮТЧЕВОЙ 29 июня/11 июля 1843 г. Москва

Moscou. Ce 11 juillet. Mardi