Том 4. Наша Маша. Из записных книжек

Стою, смотрю, пытаюсь понять, догадаться, кто он, этот Андрей Боровик, и кем он приходился жене коллежского секлетаря? Какие родственные или другие житейские связи заставили его ходатайствовать о воздвижении этого тяжелого и дорогого креста?

А ведь Авдотья Подосова могла знать Лермонтова! Она родилась в 1804 году. За ней мог ухаживать Пушкин — она была моложе его на пять лет.

. . . . .

Рыночная примета (Кубань):

— Через товар не шагайте, а то не продастся.

. . . . .

Курортный южный городок. В сырую погоду белые дома голубеют.

. . . . .

В Минводах — в вокзальном ресторане:

— Это не борщ, а сущий кошмар!..

. . . . .

У командира боевого корабля на груди наколка: двуглавый орел и лента с «Боже, царя храни».

Грех молодости.

. . . . .

«Катя».

На войне ему, красивому и молодому, прострелили щеку, свернули на сторону челюсть, оторвали половину языка. Он косноязычен.

В гостях, куда он пришел с матерью. За окном мокрый снег, метет. Оконная рама подрагивает и постукивает.

Юноша обращается — к девушке:

— О-о-а е-о-д-ня о-е-э-о ве-ей-яя.

Девушка не поняла. Краснеет. Смущается и вопросительно смотрит на гостью. Та объясняет:

— Он говорит, что погода сегодня совершенно весенняя. Это он шутит.

. . . . .

Замечательная подробность триумфального церемониала у римлян. В колеснице триумфатора, за его спиной, стоял государственный раб, держал в руках золотую корону. В то время как толпа приветствовала и превозносила виновника торжества, раб этот должен был восклицать:

— Pespice post te! Hominem te memento!

То есть оглядывайся назад и помни, что ты человек! Или, если совсем коротко: «Не зарывайся!»

. . . . .

Ночью за окном звонкий трезвый голос:

— Слово предоставляется пьяному!

. . . . .

Активист комсомолец не пьет, не курит, но один тайный порок у него есть: любит раскладывать пасьянс.

. . . . .

Гляжу из окна вагона. Осень. Золотой лес. Опустевшие дачи. Все залито тихим солнечным светом. И уж совсем замечательно: большая собака играет с маленьким щенком — рвут, баловства ради, какую-то сухую белую тряпку.

. . . . .

«Катя».

Катю учил читать живший во флигеле старик Савва Исаич. Он водил Катиным указательным пальчиком по строке и объяснял:

— Вот эта с брюшком — «О», а бабочка с крылышками — «Ф», а кочерга — «Г», а ящичек — «Д», а букашка — «Ж». А где пуговка пришита внизу, тут и в окошечко поглядеть можно, точка это называется.

. . . . .

«Катя».

Он долго хранил фотокарточку девушки, сестры милосердия из Кауфманской общины. В 1917 году, когда с Охты, из запасного полка его привезли в лазарет с рожистым воспалением, она ухаживала за ним. Он продолжал любить ее даже сейчас, когда в доме хозяйничала Марья Михайловна, а по полу ползал двухгодовалый Павлик.

Карточку он хранил вместе с самыми ценными документами: с метриками, с гимназическим аттестатом, с аннулированной сберегательной книжкой, на которой числилось 752 царских рубля.

Иногда, оставшись один дома, он доставал и разглядывал фотографию. На карточке она была снята в подвенечном платье, в фате. Сбоку торчала рука жениха, которую она не очень ловко отрезала ножницами. Эта мужская рука мешала полноте Колиного счастья, его растроганности…

. . . . .

У бабушки на левой руке повыше кисти — белый шрам от ожога. Лет пять назад несла она только что снятую с плиты кастрюльку. Шла через двор — из летней кухни. Крышка кастрюли упала на руку. Бабушка не бросила ни кастрюли, ни крышки. Объяснила мне:

— Думаю: святые подвижники руку в огонь клали. А ну-ка и я попробую потерпеть.

И — додержала, дотерпела. Спокойно вошла в комнату, спокойно поставила на стол кастрюлю. Ожог был очень сильный.

Рассказывала улыбаясь.

. . . . .

Зима тридцать девятого года. В школе, в IV классе появляется новенькая ученица и почти одновременно — новая учительница. Девочка грустная, часто плачет. Учительница требовательна к ней больше, чем к другим. Девочка открывается подругам, что у нее отец — на фронте, пропал без вести.

Потом и сама Наташа пропадает, несколько дней не приходит на уроки. Подруга слышит по радио — о награждении бойцов и командиров. Среди других фамилия Наташиного отца. Девочки разыскивают ее. Открывает им мать Наташи — учительница Елизавета Ивановна.

. . . . .

Лютая зима. Принимаю холодную ванну. Пришел Костя Лихтенштейн. Стоит в кашне и шапке, смотрит и говорит:

— Когда-нибудь напишу биографический роман. О тебе. Будет называться «Как закалялась медь».

. . . . .

Красноармеец в Мариинском театре. Спрашивает:

— А что здесь раньше было?

. . . . .

На улице. Мрачная гориллообразная дама и муж ее — худенький, маленький, тщедушный, — по-видимому, эстрадные артисты, певцы. Она ворчит. Басом:

— «Нам звезды кроткие сияли» — так не поют!..

. . . . .

Школьная пародия на утесовскую песню «Два друга»:

Жили два друга в классе одном
Пой песню, пой
Коль одного выгоняли за дверь,
Сам выходил другой
И славно учились эти друзья
Пой песню, пой
И если один получал из них два,
Кол получал другой

. . . . .