Том 4. Маски

Топотец Леоноры вдали.

— О том самом, который… Я вам говорил…

Никанор, перестегивая пиджачок, стал узехоньким; а топотец приближался.

— Теперь нет Мандро; англичане не верят-де: вор-то — Цецерко…

Скрипение цыпочек остановилось у двери.

— Французы ж молчат на иных основаньях: нащупали; нет-де Пукиерки: две орьентации!

Выскочил из-за стола; ухо выставил: он — многоухий! Леоночка, с тихой опаской глядевшая в двери, — вошла.

— Брось, Леоночка, — брось: не мешай… Негораздо!

Снял руку с плеча; взгляд сказал:

— Коли ложь, — лги вовсю.

И она их оставила: он ей казался опасен: во всякое время; и он ей казался сугубо опасен теперь; а спасителен был в роковые минуты.

И вспомнила первый его на нее рассверкавшийся взгляд: с этим взглядом в «Эстетике» встал перед ней: взгляд опасный!

* * *

Конвертец, ей сунутый (от Тигроватки), достала; опять перечла содержание: «Не поминай меня лихом, Лизаша. Я все же — отец».

И прочтя, с горьким плачем записку она растерзала.

* * *

Луна рвала тучи, как фосфором; в голубоватых сугробах — какие-то тени; оранжевый вспых бросил луч; и его перерезала тень; фонаришка маячил далеко звездочкой: знать, у заборика.

В Пензе— то…

Тителев выпохнул новую паческу дыма:

— В российских газетах.

Прислушался к шуму под окнами.

— Что я сказал? Да; об этом о всем — ни гугу, потому что ваш брат — русский подданный; стало быть: дело полиции, дело разведки.

Под окнами — топоты, шурки:

— Ведите…

— Валите…

— Идем?

И наставилось ухо: на окна.

— Нас держат в прицеле; у них данных нет… Вы оставьте трепак: мы окровавников этих повесим…

Как стулом придвинулся, как две руки положил пред собою на стол, как, сцепившися пальцами, палец о палец

вертел, была силища.

И Никанору мерещилось: стул, на котором сидел, — точно выдернут.

— Правда — из силы растет; оправдание есть волевое начало; оправдывать: взять, да и с делать; немецкое слово «беграйфен», что значит «усвоить», в первичном значении — «схватывать»; ну-те: собака хватает говядину!

В окнах сквозной, застонав, пал в заборики.

Падала —

— кондовая, неживая Россия,

«Синица» Терентия Титовича Никанора сражала без промаха.

Но чтобы вид показать?

Воротник — торчея; нос — торчок; грудь — колесиком: гордость, величие, пренебрежение!

Дергал словами, как блошками.

— Чч-то-с? Мировое значение, — плечи взлетели. — Терентия Тителева — эдак-так, эдак-так, по «Лаврову»[98] — не так-то уж каменно!

Тителев встал, подняв трубочку, в замути зеркала, чтоб увидеть лопату своей бороды; и увидел растреск потолка.

В кресло сел:

— Ну-те, что-то вы галиматейное подняли?

Будто страдал ломотой всех суставов.

Разглядывал, как замурованный, ногу дерущий штиблет Никанор, положив на колено, метал в нос его:

— Я и сам был народником: резал лягушек… И в Пензе…

— Да, — слышал: что в Пензе-то… в Пензе…

— Дубинушку пел, — так-чч-то: Маркс — про одно; «мы» с Иванчиным-Писаревым — про другое, — так что!

«Вззз» —

— сугробы разматывались, как клубки у забора; и снова наматывались, как клубки: у забора,

И Тителев в бразилианскую бороду глаз уронил: и забрысил ресницами, точно слепой.

— Неотвязчив, как гвоздь в сапоге!

И в сукно сизо-серое аолотецм он тюбетейки на серые руки упал: не лицо, — тюбетейка глядела в лицо Никанора, как масочка.

А Никанор — наседал: кто же лучше-то? «Тителев» с Марксом, «Коробкин» с Лавровым?

— Я думаю, — чч-то: оба лучше!

И так посмотрел из-за стекол очковых, как будто открытие это Америки испепеляло: чорт с ведьмой! А разве его, Никанорова, жизнь не есть форменная революция быта — так что? Задопятова, брата, Ивана, — обфыркал; Ермолову У Стороженок (лет двадцать назад) едкой критикой встретил? Он, он «им» покажет!

Не Тителеву — тюбетейке, лежавшей на серых руках: видимо, Тителев спал; тюбетейка слетела: глядела открытая лысинка и закрывала под черепом — лабораторию взрывов.

Решил Никанор очень твердо, что после открытия люка, в который проваливаются «они» и в который Иван, брат, еще, чего доброго, свалится, — так — чч-то: противиться будет тому, чтобы брат — переехал.

А кто-то в окошко царапался: там — тень тулупа.

Терентий же Тителев — значит, не спал, — вдруг квадратной спиною взлетел, вырезаясь из синего кресла, как серенький зайчик; глазами, как шилом, хватил:

— Сила — сила!

Защелкало: свистнуло; с дворика на перламутрово-снежном коне пролетел в переулок невидимый воздух.

И — резкий звонок.

И — ввалились рабочие с грохотом, с кашлем; в переднюю: Тителев мячиком — к ним; разлетаясь рукою, прощелкавшей в мраке передней:

— Здорово, товарищ Жерозов, здорово, Трещец: ну, — и как? Боевая дружина?

— Как видно, — басило.

— Запомните: синяя тряпка — валите; а желтая тряпка — ни-ни!

— Есть, — басило.

— Товарищ Торборзов?

— На улице: у ледника стражу держит.

— Так вы позовите…

Ушли.

Химияклич

— Ребята славнецкие: с ними легко; дай упор, — мы вселенную с оси свернем, — дроботнули два пальца.

— Упор этот дан!

Припечатал к столу кулаком:

— Мировою войной… Погодите, что будет; что есть уже!