Том 4. Маски

— топазом, —

— как ярким кинжалом, сквозь шерсткую, бразилианскую бороду сердце свое просадил: и — кинжал перевертывал в сердце.

— Петровка проклятая!

Топанье пятки отчетливо пол сотрясало.

* * *

Леонора Леоновна и Серафима Сергеевна вздрогнули; и — Серафима Сергеевна стала испуганной ланью: глаза — вкруговерт.

А Леоночкин глаз стал зеленый.

И — видели —

— голубоватый отлив куртки-спенсера из теневого ничто — появился; и — брюками дымного цвета шагнул; ярко-красный жилет прокричал, —

— и —

— все это утопало: в тень!

* * *

Пролетел мимо них в кабинет, хлопнув дверью.

И слышался шаг: как кузнец, ударяющий молотом в кузне, вышлепывал в синие каймы ковра, их отсчитывая равномерно и быстро.

Вдруг, вставши, глядел, как слепой, в дико-сизые стены своим кадыком волосатым и желтым.

И — в дикое кресло упал.

С собой справился он

С собой справился; и — притопатывая, но не шлепая пяткою, в спальню влетел, став в пороге; и руки подпрыгнули к кубовым ярким подтяжкам; и — смык смышлеватых бровей.

И —

— Терентий —

— с прищурами —

— Тителев!

— Ах!

Точно сжиг на щеке!

С невесомой какою-то поступью, легкой и быстрой, — к нему.

— Мне приятно…

И личико стало котеночком.

Добрым, задзекавшим смехом, ее упреждая и даже как будто конфузясь ее, подлетел, щелкнул туфлей, ломаясь под муфту, и руке: отблистать тюбетейкой.

— Смелехонек, — думала…

— Точно для виду сробел.

Глазки стали, как искорки:

— Мы уж знакомы…

— Надеюсь…

И — екнуло:

— Вот он какой?

И с задором, как будто к нему приступая, она потопталась на месте, смешная и маленькая, как синичка.

Леоночка ей указала на кресло: с ужимкой, желающей выразить:

— О, преклоните почтенные ваши седины; вам этот ребяческий вид — не к лицу…

И — под дым: на подушку.

А Тителев в кресло склонился, рукой захвативши колено, серебряной пряжкой и с ним носком проярчев; и от столика свесилась мягко ладонь:

— Вы ведь переезжаете к нам?

И невидную глазу улыбку разгляда, которой она отмечала разгляд ее жестов, скорее узнал, чем увидел; портной кроит глазом натасканным:

— Белочка, — вспыхнуло в нем.

И — лукавое, польское что-то явилось в баске, — с перевизгом, как с хвостиком:

— Видно, на воздухе много бываете вы?

— Чистый воздух полезен! — она объяснила.

И розовым носиком, очень задорным, потупилась, думая: от доброты этой, деланной, веяло бойким напором и стопотством; и чтобы — что-нибудь, как-нибудь:

— Время у вас отняла?

— Квас не дорог: изюминка!

— Бросьте, — она перебила.

И — в смехе зазубила; и — отвернулась; и — в муфточку; а цвет лица, — как миндаль розоватый.

— Здоровье профессора?

У Леоноры — зачем опасок, а в зубах — дроботок?

— Благодарствуйте…

— Ну, а Глафира?

И стало смешно, что они друг за другом подглядывают. В черно-серое кресло светлейше вдаваясь, вдруг он сиверко мелким раздробчивым смехом рассыпался.

— Вкрадчивый, — ёкнуло, — точно подушку подкладывает; а склонись на нее, — оглоушит.

Леоночка задребезжала с подушки.

— Не нравится ей? — коготочком царапнулся лоб Серафимы; и взявши книжонку, глазами испуганно к Элеонорочке:

— Ибсен?[96]

С Терентием Титовичем — что такое?

Как солнечный зайчик, он выскочил в голубоватое поле стены; головою — под зеркало, в зеркало бросив глаза жестяные; и тер жестковато сухие ладошки: —

— опять некрофагия: Ибсен, грызение прошлого!..

— Что это?

— Сольнес…

Он — знает: «кто» Сольнес: «Петровка»!

Леоночка видела: —

— точно рапирой стальною он ткнулся глазами из зеркала; тотчас: мигнула из зеркала ей тюбетейка зеленая — золотцем: перевернулся: — невинно и дружески…

— Ну, — я пошла?

Серафима пошла с невесомой какою-то поступью, легкой и быстрой, мехастою муфточкой носик укрывши, — к Леоночке, видясь не личиком, а меховою ушастою шапкой.

— Я вас провожу, — к ней Леоночка.

Тителев вслед бросил взгляд.

Обернулась; и —

— «ах», —

— точно сжиг на щеке!

В двери скрылась.

За нею Леоночка, явно двояся глазами меж ним и носочками, с вниз наклоненной головкой прошла.

* * *

Обе остолбенели в передней: подвязанный фартуком бабушки Агнии, напоминающим белый капотик, прилежно себе улыбаясь в усы, Никанор грациозно водил половою, огромною щеткой, склонив набок голову, напоминая седую, морщавую и бородатую… Гретхен.

— Вы что тут? — Леоночка.

Он же очковыми стеклами точно трубил Серафиме о том, что его положение здесь трудноватое.

— Собственно, я — ничего: не мое это дело: так чч-то!

Фартук, сброшенный в нос.

— Расправляйтесь-ка!

Вылетел!

Тут Серафима задох подавила.

Мышонком —

— испуганно —

— в двери!

Бежком побежала

И — «ффр»: шелестнула юбчонка…

Ее захватя, — муфту вверх, пред собою, как щит, — в куралесицу быстро неслась; и развив золотой волосят в фонаре просиял; а мехастая муфта покрылась звездинками.

— Вот он какой?

Громкорогий позвал за забором.

Казалась всердцах.

Представлялся «Терентием Тителевым», домовитым хозяином; тонкая штука; и — трудная; и — с перемудрами!

Точно в сердцах, когда сердцем кого понимала!

И бурной походкой прошла: от восторга, что все, что ни есть, раскидает навстречу.

Зачем не писала давно Николаше?

— И все в ней кипело: сплошным состраданием; как ей писать; когда нечего думать о будущем.