Том 4. Маски

— протыки под череп, откуда белясо и фосфорно мыслью мигнула материя серого мозга; и воздух куснул электрический ток, когда —

— Тителев, скорчась, мадам Тигроватко за локоть подсаживал; выюркнул локоть; ладонь же осталась повешенной в воздухе; клин бороды глянул в вырез мотора, откуда лицо показалось.

И, точно железо к магниту, —

— два глаза — в два глаза —

— сверканием, произнесли роковой монолог.

И, как хвост скорпиона, расщербом морщина прожалила лорду базальтовый лоб: и прожалился лоб расколовшийся Тителева —

— потому что —

— потому что —

— он лорда узнал по портрету.

И кто-то ударил из воздуха — воздухом — в воздух; и снегом набился без вскрика разорванный рот; и он — шмыг: за калиточку.

Лорд —

— Ровоам Абрагам, —

— ставши серым, блиставшим мерзавцем, за ним головой прянул в вырез; и в спину глазами своими хотел —

— изомститься!

Но черный мотор, громко гаркнув, как десять козлов, фыркнул вонями; и тараторя, отпрянул.

И тотчас же прянул — вперед, перемаргивая на заборах расширенным диском; — фырчит —

— и —

— уносится…

И отварганивал он

Никанор, отварганивши доброе дело, — стыдился, как нищий с рукою протянутой; он настоящих монет не стыдил ся; при Тителеве состоял и протягивал руку, в которую Тителев скороговорочным бряком совал за монетой монету:

— Не я-с!

— Поручители…

Брал: с подфыфыком:

— Добрит кашу масло!

Так думая, он засигал к флигелечку; и — в дверь; мимо пестреньких комнаток перемелькнула рябая фигурка седыми клоками по переплетению синих спиралек с разводом оранжевым; креслица, в аленьких лапочках, в белых ромашках, стояли, готовые брата, Ивана, принять; Никанор засигал мимо них в неказистый чуланчик; махнул рукавом: брякнул ножик, упав:

— Будет гость!

Он ходил, опаленный Терентием Титовичем, точно молньей, — с того разговора: субъект, обещающий в рог соснуть… мир!

Так фигура Терентия Титовича над Москвою, из Козьего Третьего, выбухнула дымовыми столбищами.

И Никанор раз пятнадцать на дню перерезывал двор, постоянно выскакивая (не полиция?) из уважения, смешанного с опасеньем за брата, Ивана, который ведь — будет себе выздоравливать здесь!

Он — дурак дураком: как оплеванный ходит: в Ташкенте мальчишки однажды приклеили… к креслу!

Схватил папиросу и в дыме исчез; снял очки; и, почувствовав веред (лопатою мышцу себе раструдил), повалился в кровать, подскочив на пружине на четверть аршина: кряхтунья кровать; да и — детская; сам себе выбрал в конюшне из старбени: не оказалось нормальной; ему ж предлагали… двуспальную!

Скрипнул; и — набок; таким завалюгой лежал; подушонку скомчив, подложив себе руку под щеку; и функции мозга справлял в подзасып; разговор Гнидоедова с Психопержицкой поддел:

— Передать, и — скорее: Терентию Титычу!

Ликвидировали типографию — правда: машины-то — где? Если переносили, он видел бы; нет — ни тюков, ни шрифтов.

— Она — в воздухе!

— Посередине гостиной?

— Так-эдак!

— На пересечении диагоналей, которое — воздух?

Мардарий Муфлончик, Трекашкина-Щевлих и доктор Цецос проходили в гостиную; в ней — …исчезали! Дверей, кроме той, коридорной, в ней нет; и замазаны окна.

Она, типография —

— в воздухе?!? —

— Терентий Титыч жегромыхает свинцовыми валиками прямо в хор… голосов… бестелесных — из воздуха!?!

— Надо бы брата, Ивана, серьезнейше предупредить!

Он себе самому пересказывал это, и прыгал кадык; и из этих Себе самому пересказов —

— опять —

возникала —

— Леоночка!

Кошка горбатая

Это ж — разрыв окончательный!

И Никанор прядал задом, и ржавой пружиной визжал, и подметкой глядел на растреск потолочный, откуда опять перед ним возникал «этот случай».

— Чудовищно-с!

Третьего дня, проходя черным ходом из дома, увидел он: двери наружу — открыты; Леоночка в них подставляет метелице грудь; ветер снегом охлестывает и рвет юбку; глаза сумасшедшие выскочили в рыв забориков.

И пережив это все еще раз, Никанор развизжался пружиною.

* * *

Как гренадерик в штанах, а не барынька, в снег по колено, она, вздернув юбку — на хворост, через веретенник, бормочущий пусто, царапаясь за сучья, — так чч-то: опустил он глаза; все же цапаясь, фыркая и вереща, —

— Леонора Леоновна! —

— в хворост — и он; но — скатился!

Она же, одною рукою схватившись за зубья забора, — в метелицу: шейкой и ручкой с платочком.

Он, выкинув руку, подпрыгнул: за юбку стащить.

На него как зафыркает:

— Бросьте вы, — брысь!

Рысь, — не дамочка!

Ну — махать: в ветер!

Тогда он — к калитке; да — в Козиев, голову вставив.

И —

— с изголовья тормашками — вверх; из постели — на угол; сигнул меж углами; и — рухнул опять, чтобы —

— пересказать!

* * *

Снявши черные стекла очков, иностранец, брюнет синеватый глазами ужасно живыми, — ужасно живыми, — Леоночке передавал без единого слова из бури об… ужасах, стрясшихся, видно, над ним; разлетаясь мехами с плечей упадающей шубы, подставив крахмалы и бронзовый просверк своей бороды, ударяющей буре, — рукою, затянутой черной перчаткой, он снял свой цилиндр под фонарик, затрезвонивший с ветром.

И ветер цилиндр, — вырывая, — так странно ужасно качал.