Том 4. Маски

А в смежном, в двенадцатом, — мадемуазель де-Леб-рейль: что мадам Тигроватко, друг Франса, при ней — «конпреансибль»[70], но что Мирра Миррицкая, Тертий Мер-тетев и мадемуазель Долобобко —

— с мадам Тотилтос, с Тилбулга, —

— ен пё тро[71].

И опять-таки, — драмы с мэссьё: Суесвицкий, Антон Ан-Тиох, Лавр Монархов.

— Ассэ, — жюск иси![72] — он показывал кисло рукою на горло.

* * *

Сутулясь и вытянув шею, прислушивался: де-Лебрейль — в неглиже, что обязанность секретаря надоела — полгоря; но не узнавал он Жюли: нога на ногу, чуть не задрав свою юбку, вытягивала напоказ мускулистую, смуглую ногу; не «в'ля ме вуаля»[73], — «пурку а»[74]; и — лорнировала саркастически: мэ пуркуа:

— Вы

не так говорили в Париже; вы — взвинчены, точно боитесь и прячетесь! —

— Прямо

в лицо: с грубоватым контральто, с размахами веера!

Разгордились, — и с задержью к ней выходил.

Острота-то пера — не его, а — Жюлй; направляет — он; пишет она; это — коллоборация, но — неудобно, когда «Фигаро»[75] ждет статьи, а она, задрав ногу, показывает кружева панталончиков Лавру Монархову.

Не объяснишь сэтт гренуйль[76], что при всей проституции с душами было же нечто, что вынудило авантюру недавнего, страшного прошлого сразу же — пальцами мазал он губы — о, о, о, — пером публициста проткнуть с ураганною силой, как психи.

Отдернул от губ свою руку: дурная привычка хвататься за губы.

Жгучая память, как пламя, ведь вырывом может его охватить, как бумажку, которая около пламени —

— вот еще, —

— вот еще… —

— вспых —

— только

черно-лиловый, морщавый комочек, сереющий в прах золяной!

— Мадам Тителева? — с правом спросит читатель.

— Мэ, мэ,… — ки н'а па д'истуар!..[77]

Нет: не это.

И — точка, как и Домардэн ставил точку, вонзая осиновый кол.

Золобоб

Тук-тук-тук!

Он — в очковые черные стекла; исчезло лицо, потому что очки, борода и парик, — как кордон: перед ними.

— С'э ву[78] — мадемуазель Долобобко?

И — облачко брюссельских кружев, и голые ручки, волос рыжевато зареющих завертень, светло-серебряной сеткою крытый — из двери.

Тут —

— мягко округлым движением длинной руки в воздух вычертил он пригласительный жест, изогнув перед мапемуазель тонкостанистый корпус; на цыпочках вел, шею вытянув, локоть высоко подняв, чтобы видела ломкий и розовый ноготь мизинца.

— О, ля бьенвеню!

И прогиб головы (ей на грудь), и прогребыванье бороды, и разгиб белой кисти:

— Сеси э села![79]

Усадил, рядом сел: и губою полез:

— Котлеццофф, о нон рюс: се мужик, се барбар.

И — в ней взгляд прорастал (не могла его скинуть); и шарф развивной медоносного цвета с плечей оголенных сметнув на колено, ленилась на нем невнимающим взором, пока ей рассказывал он: —

— тэт а тэты с кадэ; се Пэпэ, — профе'сер: «Труля-ля, ме вуаля».

Пригляделся чорт ягодкой!

О, — предстояли: музеи, визиты, девизы, сервизы, маркизы; и сам —

— женераль —

— Золобоб!

Это — с деланным хохотом, — звонким, густым, сахаристым и злым — с оправлением галстуха темно-морковского цвета, с показом такого же цвета носка из-под серенькой, светлой, ботиночки с бледно-серебряной пряжкой; и огромные функции: Фош, Алексеев, — не больше, не меньше, а тут — ха-ха-ха —

— Золобоб!

Гонг!

С изящною задержью за спину руку откинул; и взявшись другой за конец бороды, над крахмалом приподнятой тонким овалом, отблещивая парика красной искрой, — глиссадой, глиссадою, — за мадемуазель Долобобко.

И думал, что здесь приходилось отчитываться как тому бурсаку, Хоме Бруту, который отчитывал панночкин труп.

Так была?

И — не только: был Вий — с «поднимите мне веки!»: Поднимут, — и —

— «Вот он!».

Боялся столовой; боялся Лебрейль, сюда шел; и себя успокаивал: здесь — иностранцы, не русские.

* * *

Формочки белых салфеточек; блюдчатый блеск; или — «Лондон в Москве»; иностранцы: профессор Душуприй сидит: из Белграда; Боргстром нес, промопсив лицом, свои лысищи: швед; нежно вспудренный и большерослый, серебряно-розовый, юно живеющий старец —

— лорд Эпикурей, —

— сжатый б госиянным крахмалом в раструбистом фраке, сидит государственно, шарик катая; и не реагирует; на шелестящие вкусности и на размазые губы мадам Эломёлло, обвешенной бледными блондами, с бледною бляхою, пояса, с бледно-молочным опалом (отлив — цвета пламени); с неизъяснимой фамилией, миру неведомой нации, странно немой. — Кокоакол: сидит! О, — барону Боргстрому, — ром! О, — лорду — эль!

— Дает тон, он, —

— «Пелль-Мелль» —

— метр-д'отель!

С лордом Моббзомон

Шведу, барону Боргстрому, — налево, мадам Эломёлло, — направо: поклоны (лорд Эпикурей и не двинулся); весь черч и вычерч, — он сел; только бронзовый тон бороды нарушал комбинацию «бланнуар-гри», весь — «нуар»; «гри» — штаны; «блан» — крахмалы и щеки, как виза «Пари», и как лозунг: «Война до конца!»

— Сервэ ву[80], — передал он «кавьяр» Долобобке; и впырскал в него бриллиант из волос.

Но скосяся за волосы, все же отметил: нет «этого»; вместо «него» — офицеры, компания: гости к мадам Пэлампэ и к мадам Халаплянц (шемаханского шелка кусок на татарском запястьи):

— Брав гар![81] — шею вытянул, скалясь и белые зубы показывая.

— Ки?[82]