Том 4. Богомолье

Но для нас «Лето Господне» связывается не только с судьбой отца; эта «русская эпопея» связана с жизнью России. Отец всегда возникает в книге на фоне Москвы. И на «бытовом уровне»: он устраивает в городе иллюминации, балаганы, сплавляет лес по Москве-реке; и – внутренне, душевно. Перед смертью читает стихи о Москве, с высоты Воробьевых гор, любуясь городом, вдруг замечает: «А где же Чудов?., что-то не различу? <…> а раньше видал отчетливо. Мелькнуло чуть… или глаза ослабли?»

Глаза, конечно, ослабли; но ведь когда Шмелев писал эту главу, Чудова монастыря в Кремле уже не было! Как не было и Воскресенского, и Страстного монастырей, и храма Христа Спасителя, и Афонской, и Иверской часовен, и церквей – Воскресения Словуще-го, Константина и Елены, Косьмы и Дамиана, Никиты Мученика, Параскевы Пятницы, Спаса на Бору, Троицы в Лужниках – и даже Сухаревой башни, столь не случайно упоминаемых в «Лете Господнем». Потому-то и видит Шмелев Москву всегда «в туманце» – это туман умиленной памяти. Потому, когда в сцене похорон он пишет: «Я знаю: это последнее прощанье, прощанье с родимым домом, со всем, что был о…» – мы понимаем, что его книга тоже прощание с родным домом, с родной Москвой, с Россией – которые были.

Но если не страшна смерть отца, то не страшна и утрата России. Ибо то, что составляет ее нетленную сущность, утратить невозможно. Идеал неуничтожим. А ведь именно идеал, а не только бытовую, подробную, этнографическую оболочку показывает Шмелев. Он изображает не просто замоскворецкую среду, но благочестивых людей, бережно хранящих Предание и знающих Священное Писание. Этим-то его книга и отличается от других «ностальгических» романов эмиграции: «Жизни Арсеньева» Бунина, «Юнкеров» Куприна, «Путешествия Глеба» Зайцева. Его Россия – православная Россия. И как душа человеческая неуничтожима, так – воспользуемся словами Ильина – неуничтожима и душа Родины: «О младенческое сердце нашей России, ныне соблазненное и страдающее, но не погубленное и непогубимое вовек! О сияние родного солнца! О благодать родных молитв! И все это не «было» и не «прошло». Это есть и пребудет. Это навеки так».[8]

К этому, как нам кажется, и пришел Шмелев в своих поисках «утраченной России». И потому так светлы и радостны страницы его скорбной эпопеи, и потому так светел цикл Бальмонта, посвященный всему роману:

Лето Господне

1

Мы, умиленные, читаем,
И праздник в праздник – хоровод,
Мы с декабрем, мы с мартом, с маем,
Мы обнимаем – Круглый Год.
И в каждом празднике – с тобою
Хранитель наших детских снов,
Душа с тоскою голубою,
К земле приникнувший Шмелев.

2

Каждое чувство твое, мой брат, –
Рвешься вперед, а глядишь назад.
Каждое чувство – гулкий набат.
Каждое чувство, родной наш друг,
Травки собрались в зеленый круг,
В Севере нашем ты теплый Юг.

3

Весь мир наш измененный плох –
Он крик и стон, и вздох усталый,
Но с тобою, мальчик малый,
И к нам приходит добрый Бог.
Взглянул – и синевою вышней
Уходит в солнечный он свет,
А мы глядим в колодец лет
Под зацветающею вишней.

4

Лето есть – земли согретой,
Забаюканной, распетой,
Птичьим горлом сонма птиц,
С зеленеющею чащей,
С звучной нивой шелестящей,
Лето света, час гудящий
Грома, молний – и зарниц.
Лето также есть людское
В залюбованном покое.
В высь ли глянешь или ниц,
Или внутрь себя, – там где-то
Что-то счастием – задето,
С тем высоким небом, лето,
Где и мы – как крылья птиц.
Лето также есть Господне,
То, что длится лишь сегодня,
Звон заоблачных звонниц.
Лето света, Воскресенье,
За терзанием прощенья,
Час восстания из тленья,
Час нездешних огневиц.
Час! Часы Господни долги!
В них бегут четыре Волги
Возле кличущих станиц.
Где раскованы все цепи,
Где раскрылись маки в склепе,
Где бегут бескрайно степи
К морю счастья без границ[9].

1933