Том 4

Я стоял наверху, из жезла домницы огнем обжигало, а у меня руки и ноги похолодели. Я знал, что нам нужно было еще два дня плавить железо, потом два-три дня оно должно было остывать. Тогда выламывалась тонкая стенка дарика, и все железо круглым столбом, болванкой, должно вывалиться внутрь сарая. Там железо разбивается молотами на мелкие куски. А эти куски будет ковать кузнец на наковальне, выделывая из них все, что нужно. В сердцевине более твердое железо, на топоры и ножи, а по краям — более мягкое.

«Но если мулла и басмачи начнут творить свой жестокий суд, что с нами будет?» Голова моя горела. Я посматривал на бледного басмача, на Максума, который как ни в чем не бывало раздувал мехи, и на дядю: он вышел из дому и, скрестив руки на груди, кланялся пришедшим.

— Войди в мой дом, таксыр! Да будет тебе просторно! Все мое — ковер под твоими ногами.

— Погоди, — ответил басмач, — я сперва пристрелю этого черного бродягу…

— О таксыр, — продолжал дядя, — какой дорогой гость приехал! Ты с толпой сподвижников пророка точно месяц с великолепным полчищем звезд.

— Сейчас, старик, сейчас…

— Не режь курицу, когда она несет яйца! — воскликнул дядя. — Дай нашей артели закончить плавку руды, и мы из нового железа сделаем тебе все, что твоя мудрая речь нам приказала. Разве ты не хочешь получить от нас двадцать острых сабель для твоих храбрых, как львы, джигитов?

— Да, я знаю. Ты мне сделаешь все, что я приказал. А вот я привел мастера-кузнеца, — он только ждет железа. Скоро ли вы кончите плавку? — Басмач, не спуская глаз с Максума, прошел вперед и вместе со своими спутниками расположился на ковре, разостланном перед домом.

Я оставался на верху домницы и следил за жаром внутри нее. Красные, как золото, уголья сильно опустились, — нужно было снова засыпать ее доверху.

— Принимай свою очередь! — закричал я, схватив заготовленную корзину угля.

— Абдыр-Бобо, Файзули, принимайте очередь! — крикнул Максум.

Но обоих стариков уже не было, — взяв туфли в руки, они ускользнули со двора.

Оба мальчика, помогавшие мне следить за домницей, подбежали к Максуму:

— Мы будем раздувать мехи… Передохни, Максум!

— Да где вам справиться с мехами!

— Не бойся, давай! Мы не уступим взрослым.

Максум передал мехи мальчикам, а сам, разминая спину, медленно поднялся на домницу, помог мне опрокинуть тяжелую корзину с углем и миску с рудой.

Мехи громко сопели. Отовсюду по селению неслись крики, и трудно было расслышать слова Максума, разгребавшего всыпанные в домницу уголья длинной кочергой.

— Кудрат, покажи, что не погибло еще между людьми благородство души. В тебе должен гореть долг совести, и поэтому… — И Максум продолжал громко, так как новый басмач вошел во двор и приблизился к домнице: — Плавить еще надо два дня и две ночи, и как можно сильнее раздувать жар, чтобы железная руда все время кипела, как бараний суп (шурпа), — тогда весь перегар и мусор всплывут наверх, а внутри останется чистое и белое, как серебро, железо…

Второй басмач уселся на ковре, а Максум продолжал говорить вполголоса:

— …Ты сейчас спокойно спустишься вниз и возьмешь тулуп, как будто хочешь отдыхать в сарае, а сам перелезешь через забор и побежишь в мою хижину. Скажи там моей жене и матери, чтобы, не медля ни минуты, они взяли с собой только хлеба и убежали в горы и ждали там меня у Горячего ключа. Скажи, что я убежал к реке Пяндж, переплыл ее. На том берегу стоят деревянные столбы, и на них протянута железная проволока. Я найду там человека, который по этой проволоке скажет в Москву, чтобы прислали сюда летающие по небу машины, и тогда все эти шакалы разбегутся во все стороны, как зайцы. Абдыр-Бобо, куда ходил? Принимай свою очередь! — опять закричал Максум. — Ребята не справятся с мехами.

Я медленно сошел с домницы и, подняв свой тулуп, направился в сарай. Бледный басмач важно сидел на ковре, а во двор входили Абдыр-Бобо и Файзали. Один на подносе нес разрезанную дыню, дикие абрикосы и груши, а другой — деревянную миску с кислым молоком. Оба с поклоном поставили угощенье перед гостями.

— Вот, таксыр, радость для души. Все, что в нашем погребе, — ваше. Кушайте и наслаждайтесь.

Гости благодарили:

— Саламат, рахмат, култук!

— Теперь, чтобы совсем насладиться, послушаем последнюю фатиху, которую нам пропоет красный аист на огненной печи, — и бледный басмач вскинул ружье на плечо.

— Моя фатиха будет старинная, — начал Максум, продолжая стоять у жерла домницы. Он выпрямился и говорил, сверкая глазами, без всякого страха.

— Говори, говори! А мы будем есть дыню. Сладкую дыню припрятал в своем погребе старик!