Том 4

Юсуф и Фатьма взбегают на дамбу. В этот момент с другой стороны (к дамбе стремится стадо.

Басмач с ишаном подгоняют его к борту канала.

Взрыв!

Басмач кричит ишану:

— Хамдам большое дело задумал! — и кивает головой в сторону взрыва. — Надо поддержать! Гони скот на дамбу!

Коровы вбегают на вязкий цемент и норовят обратно. Басмач подгоняет их, они — вперед. Но впереди, сбросив с себя халат, на их пути встает Юсуф. Он машет халатом перед их глазами. Коровы — назад.

Колхозники, утрамбовывавшие бетон, помогают Юсуфу.

Но басмач с ишаном тоже не дремлют. Они поджигают траву. Стадо мечется на дамбе туда-сюда.

Подлетевший Павел Иванович, по грязному лицу которого видно, что он снесет сейчас с лица земли все живое, на мгновение замирает. Потом кричит басмачу:

— Так, так! Давай! Давай!

Кричит Юсуфу:

— Давай! Давай! Еще! Замечательно!

Басмач:

— Инженер тоже наш. Я сразу угадал. Большое дело будет.

С холма, откуда Османов наблюдает за взрывом, не ясно, что происходит на дамбе.

— Авария! — разносится слух, и все, кто был на холме, спешат к дамбе.

Стадо так утрамбовало бетон, что уровень бетона теперь ниже берега. Стадо, как в ящике.

— Замечательный народ! — говорит Павел Иванович подошедшему Османову. — Все — сразу.

Он забыл, что только что говорил другое.

— Молодцы! Изобретатели превосходные! С ними не пропадешь!

В это время Хамдам, проходя мимо с мотками бикфордова шнура, сталкивается с басмачом и ишаном.

— Хамдам! Узнаешь? — спрашивает его басмач.

Хамдам, вглядевшись в басмача, утвердительно кивает головой.

— Ты от кого работаешь? — тихо спрашивает басмач у Хамдама.

— А ты?

— Я от Англии, — шепчет тот, кивая и на ишана.

— А я от ГПУ, — коротко отвечает Хамдам, беря басмача за ворот халата. — Взрывпром НКВД! Слыхал?

И тут впервые мы видим на халате Хамдама медаль.

Канал во многих местах готов. Уже возведены мосты, виадуки, плотины.

Османов и Павел Иванович подъезжают к развалинам Хусая, к остаткам древнего арыка. Здесь когда-то топили Тохтасына. Здесь его сын Осман спасал отца, зажимая рукой рассеченную грудь.

Экскаватор вгрызается в старую землю. Ковш поднимает вместе с землей гнилые бревна, камни в полуистлевших корзинах, человеческие скелеты, связанные проволокой по нескольку штук вместе.

— Что это?.. Подождите, подождите!.. — и Павел Иванович останавливает экскаватор. Отирая лицо платком, он растерянно говорит Османову:

— Лет сорок тому назад здесь произошло ужасное событие. Вы должны были о нем слышать. Вы ведь из Хусая…

— Да.

— Делили воду… Это было мое первое знакомство с водой в быту…

— Да. Вы стояли вот там, — говорит Османов.

— Что? — Глазами, омертвевшими от ужаса, глядит Павел Иванович на Османова.

— Вы стояли вот там, — повторяет Османов. — А я прыгнул в воду спасать отца… здесь вот…

— Кто вы? Боже мой, кто вы?..

— Я сын одного из этих Тохтасынов…

Павел Иванович закрывает глаза.

— Жизнь наша прошла для того, чтобы снова вернуться к началу, но пришла иной, удивительной, — говорит Османов.

— Мы с вами вернулись к сухим костям, чтобы успокоить их водою счастья. Наша с вами вода влилась в историю.

Расстроенный воспоминаниями, расстегивает Османов низкий ворот своей украинской рубашки и открывает грудь, исполосованную глубокими шрамами.

Павел Иванович узнает в Османове маленького Османа.

— Так вот когда мы с вами встретились, друг мой, — говорит он.

— Мы с вами и не расставались, профессор! Каждый по-своему искали мы дорогу к молодости, которая была бы другой, чем наша… Опустите ковш! Бережно положите кости мучеников!.. Здесь мы построим памятник борцам за народную воду, борцам, мученикам и жертвам ее!

Османов берет Павла Ивановича под руку, и они идут, как братья, смахивая пальцами слезы со щек.

— Ту воду никак нельзя было и поделить теми старыми средствами, — говорит Павел Иванович.

— Да. Нельзя. Мы построили социализм и вернулись с вами на места ужаса, чтобы по-своему закончить то, что не могла закончить их жизнь.

— Слушайте, Османов! Я гораздо старше вас — и старше, и наивнее, и в общем так далее… Но раз возвращаемся к молодости — надо к ней возвращаться всем своим существом… Понимаете вы меня?

— Я чувствую вас.

— Ну, и что скажете?

— Вам давно-давно пора стать коммунистом.

— Давно-давно — не значит ли это, что уже поздно?

— Если в нашем распоряжении хотя бы один только день жизни — мы обязаны и этот день прожить всей душой!..

Павел Иванович входит в свою палатку.

Анна Матвеевна плачет, сидя на походной кровати.

— Что, и у вас какие-нибудь воспоминания? — хмуро спрашивает ее Павел Иванович.

Та отмахивается.

— Хоть в партийном порядке дело рассматривай! — говорит она со вздохом.

— Это о ком же?

— Да об Юсуфе этом. Шалава, истинный бог, шалава!.. Голодранцем был, так Фомушку только и смущал, только к себе и сманивал. Вывели человека в люди, так теперь — ах, извиняюсь, жить негде.

— Это любовь, Анна Матвеевна! — говорит вошедшая в палатку народная артистка Халима Насырова.

— Оставьте, пожалуйста. Откуда это видно? — недружелюбно спрашивает ее Анна Матвеевна. — В наше время…

— В ваше время вы вот девушкой и остались, — говорит Павел Иванович.