Том 4

Весь грубиянский характер «здравого человеческого смысла», который черпает из «гущи жизни» и не калечит своих естественных наклонностей никакими философскими или другими научными занятиями, сказывается в том, что там, где ему удается заметить различие, он не видит единства, а там, где он видит единство, он не замечает различия. Когда он устанавливает различающие определения, они тотчас же окаменевают у него под руками, и он усматривает самую вредную софистику в стремлении высечь пламя из этих окостенелых понятий, сталкивая их друг с другом.

Когда г-н Гейнцен, например, говорит, что деньги и власть, собственность и господство, приобретение, денег и присвоение власти — не одно и то же, он допускает тавтологию, заключающуюся уже в самих словах, и установление чисто словесного различия кажется ему геройским подвигом, который он с полным сознанием своего ясновидения противопоставляет коммунистам, настолько «слепым», что они не желают останавливаться на этом первом, чисто детском восприятии.

Как «приобретение денег» превращается в «присвоение власти», а «собственность» в «политическое господство», т, е. как вместо твердо установленного различия, возведенного гном Гейнценом в догму, происходит скорее взаимодействие обеих сил, вплоть до их слияния, — все это г-н Гейнцен мог бы легко понять. Ему нужно было бы только узнать, как крепостные покупали себе свободу, а коммуны[146] покупали свои муниципальные права; как горожане при помощи торговли и промышленности, с одной стороны, вытягивали деньги из кармана феодалов и посредством векселей заставляли их пускать на ветер их земельную собственность, а с другой стороны — помогали абсолютной монархии одерживать победу над ослабленными таким образом крупными феодалами и покупали себе их привилегии; как они позднее эксплуатировали финансовый кризис самой абсолютной монархии и т. д. и т. д.; далее, как благодаря системе государственных долгов — продукта современной промышленности и современной торговли — даже самые абсолютные монархии делаются зависимыми от биржевых королей; как в области международных отношений промышленная монополия непосредственно превращается в политическое господство, — например, в «германской освободительной войне» государи Священного союза были не более как ландскнехтами на жалованье у Англии, — и т. д. и т. д.

Когда, однако, тщеславное грубиянство «здравого человеческого смысла» возводит такие различия, как различие между приобретением денег и присвоением власти, в вечные истины, к которым «несомненнейшим образом» следует относиться «так-то и так-то», когда оно превращает их в застывшие догмы, оно создает себе тем самым желанную позицию, с которой может изливать свое моральное негодование по поводу «слепоты», «глупости» пли «бесчестности» противников подобного символа веры. Это шумное извержение хулы, являющееся источником самоудовлетворения, одновременно служит той риторической кашеобразной подливкой, в которой плавает пара жалких, тощих истин.

Г-н Гейнцен доживет еще до той поры, когда власть собственности даже в Пруссии вступит в принудительный брак с политической властью. Послушаем дальше:

«Вы хотите сделать социальные вопросы главными вопросами нашего времени и не видите, что нет более важного социального вопроса, чем вопрос о монархии и республике»^{106}.

Только что г-н Гейнцен видел лишь различие между властью денег и политической властью; теперь же он видит лишь единство между политическим и социальным вопросами. Впрочем, «смешную слепоту» и «презренную трусость» своих антиподов он видит, конечно, попрежнему.

Политические отношения между людьми являются, естественно, также и социальными, общественными отношениями, как и все отношения, в которых люди находятся друг с другом. Поэтому и все вопросы, касающиеся взаимных отношений между людьми, являются также и социальными вопросами.

Грубиян в своей наивности полагает, что высказать подобные взгляды, место которым в катехизисе для восьмилетних детей, значит не только что-то такое сказать, но и бросить нечто веское на весы современных коллизий.

Ненароком оказывается, что «социальные вопросы», которыми «занимались в наше время», становятся все важнее по мере того, как мы покидаем сферу абсолютной монархии. Социализм и коммунизм берут свое начало не в Германии, а в Англии, Франции и Северной Америке.

Первое появление действительно активной коммунистической партии имело место во время буржуазной революции, в тот момент, когда была устранена конституционная монархия. Последовательнейшие республиканцы, в Англии «уравнители»[147], во Франции Бабёф, Буонарроти и т. д., первые провозгласили эти «социальные вопросы». «Заговор Бабёфа», описанный его другом и товарищем по партии Буонарроти[148], показывает, как эти республиканцы из исторического «движения» почерпнули то убеждение, что с устранением социального вопроса о монархии и республике ни один «социальный вопрос» не оказывается еще решенным в интересах пролетариата.