Том 4

Под чьей бы маской ни появлялся г-н Гейнцен — Гектора пли Аякса, — стоит ему только выступить на арену, как уже он громовым голосом объявляет зрителям, что его противнику не удалось нанести ему «смертельного удара». Со всем простодушием и эпическим многословием древних героев Гомера разъясняет он причины своего спасения: «Природному недостатку», — рассказывает он нам, — «я обязан своим спасением». «Природа» меня «не приспособила» к уровню моего противника, Г-н Гейнцен двумя головами выше своего противника, и вот почему два «далеко нацеленные удара» его «маленького палача» не задели его «литературной шеи». Г-н Энгельс — это несколько раз подчеркивается с особым ударением, — г-н Энгельс «мал», он — «маленький палач», он — «маленькая персона». Затем следует один из тех оборотов, которые можно встретить лишь в старинных героических сказаниях или в балаганной комедии о большом Голиафе и маленьком Давиде: «Если бы Вы висели так высоко» — на самой верхушке фонарного столба, — «Вас не заметил бы ни один человек на свете». Это юмор великана, причудливый и одновременно вселяющий трепет.

Столь «литературно» г-н Гейнцен демонстрирует не только свою «шею», но и всю свою «природу», все свое тело. Своего «маленького» противника он поставил рядом с собой, чтобы посредством контраста с надлежащей рельефностью показать совершенство своего телосложения. «Маленький» уродец держит в своих ручонках топор палача — быть может, одну из тех миниатюрных гильотин, которые в 1794 г. дарили детям в качестве игрушки. Напротив, он сам, грозный богатырь, со злой и презрительной усмешкой держит в руках лишь одно оружие — «розгу», которая, как он дает нам понять, давно служила для «наказания» злых «мальчишек» — коммунистов — за их «дерзкие выходки». Великан снисходительно обходится со своим «насекомообразным противником» как педагог, вместо того чтобы растоптать безрассудно-смелого молодчика. Он снисходительно беседует с ним, как друг детей, читая ему мораль, делая ему строжайшее внушение по поводу его тяжелых пороков, а именно: «лжи», «нелепой, мальчишеской лжи», «наглости», «задорного тона», непочтительности и других прегрешений юности. Если при этом розга охваченного наставническим пылом исполина время от времени резко свистит над головой воспитанника, если по временам какое-нибудь грубейшее выражение прерывает поток нравоучительных изречений и даже отчасти сводит на нет их действие, то не следует ни на минуту забывать, что не может же исполин заниматься моральным воспитанием так, как им занимаются обычные школьные наставники, вроде Квинта Фикслейна[144], и что природа, если ее и прогнать в двери, вернется снова через окно. К тому же не следует упускать из виду, что те самые выражения, которые в устах такого карлика, как Энгельс, звучат как непристойность, вызывающая у нас отвращение, звучат восхитительно, пленяя наш слух и сердце подобно звукам природы, когда они произносятся таким колоссом, как Гейнцен. Да и уместно ли язык героя мерить узкой меркой обывательской речи? Разумеется, нет, так же как нельзя считать, например, что Гомер опускается до уровня грубиянской литературы, когда он одного из своих любимых героев, Аякса, называет «упрямым, как осел».

У великана были такие добрые намерения, когда он в № 77 «Deutsche-Brusseler-Zeitung» показал коммунистам свою розгу![145] А «маленький» уродец, которому он вообще не давал никакого повода брать слово — много раз выражает он свое богатырское изумление по поводу этой непостижимой дерзости пигмея, — отплатил ему такой неблагодарностью. «Имелось в виду отнюдь не давать советы», — жалуется он. «Г-н Энгельс жаждет моей смерти; он хочет убить меня, злодей».

А сам он? Он, как и по отношению к прусскому правительству, так и в этом случае, «с воодушевлением начал борьбу, неся под воинственной одеждой мирные предложения, сердце, стремящееся к гуманному примирению противоречий современности»^{100}. Но — увы! — «воодушевление это было облито едкой влагой коварства»^{101}.

Изегрим был ужасен и дик.
Он лапы свои растопырил
И с отверстою пастью быстро с места сорвался.
Рейнеке быстрый в сторону ловко скакнул и поспешно
Хвост свой пушистый смочил острой и едкою влагой
И в песке обвалял, чтобы пылью он мелкой покрылся.
Изегрим было уж думал, что тут-то он лиса и хватит,
Как проказник его в глаза хвостом своим мокрым
Вдруг ударил, — и зренье у волка тотчас помутилось.
На проделку такую лис часто и прежде пускался
И уже много зверей, много невинных созданий
Вредоносную силу урины его испытали^{102}.