Том 38. Полное собрание сочинений.

Не противиться злому силою не значит, что нужно отказаться и от охраны жизни и трудов своих и других людей, а значит только, что охранять все это нужно иным способом, не противоречащим высшему разумному существу в человеке; охранять жизнь и труды других людей и свои нужно пробуждением в нападающем злодее жизни разумного существа. Способ этот состоит преимущественно в собственном духовном совершенстве, необходимом для приобретения силы воздействия на других добром любовью, разумным освещением. Если я вижу, например, что один человек намерен убить другого, то самое большее, что я могу предпринять, это поставить самого себя на место убиваемого и сказать злодею: «Вот тебе моя грудь, убей прежде меня, потому что я не могу выносить и «не могу допустить, пока жив, человекоубийства, — и защитить, закрыть собою того человека и, если можно спасти, утащить, спрятать его, все равно, как я стал бы спасать человека из пламени пожара или утопающего: либо самому гибнуть, либо спасти. Если же я оказываюсь бессильным в этом способе, потому что я сам заблудший грешник, то это мое бессилие не дает мне права на грех, права пробуждать в себе зверя, еще более усиливать беспорядок в своей душе и вносить беспорядок в мир злом насилия и его оправданием.

Бука.

«Хорошо, любовь вместо законов, приводимых в исполнение насилием. Допустим, что признание всеми людьми средством единения между собою любви вместо насилия увеличило бы благо людей, но оно увеличило бы его только тогда, когда все люди признавали бы для себя обязательным закон любви», говорят обыкновенно. «Но что будет со всеми теми, кто откажется от насилия, живя среди людей, не отказавшихся от него? Людей этих лишат всего, будут мучать, люди эти будут рабами людей, живущих насилием».

Так всегда и все одно и то же и не стараясь понимать того, что включено в самом учении любви, говорят защитники насилия.

Не стану говорить о том, что если насилие когда либо защищало жизнь и спокойствие людей, то бесчисленное количество раз оно напротив было причиной величайших бедствий, которые не могли бы быть, если бы люди не допускали насилия. Не буду говорить про все те ужасы, которые с самых древних времен совершались во имя признания необходимости насилия, ни про ужасы древних и средневековых войн, ни про ужасы большой французской революции, про 30000 коммунаров 70 года, про ужасы наполеоновских, франкопрусских, турецких, японских войн, индийских усмирений, теперешних персидских дел, теперь совершающейся резни армян, убийств и казней в России, ни миллиардов непрестанно погибающих от нужды и голода рабочих. Взвесить и решить вопрос о том, больше или меньше было или будет матерьяльных зол от применения в общественной жизни насилия или закона любви, мы никак не можем, потому что не знаем — и не можем знать — того, что бы было, если бы хотя бы и малая часть людей следовала закону любви, а большая [жила бы насилием]. Вопрос этот никак не может быть решен ни опытом, ни рассуждением. Вопрос этот вопрос религиозно-нравственный и потому решается не опытом, а внутренним сознанием, как и все вопросы религиозно-нравственные, решается не соображениями о том, что выгоднее, а тем, что человек признает хорошим и что дурным, что должным и что недолжным.

Ни на чем, как на отношении людей нашего мира к вопросу о применении к жизни закона любви и неразрывно связанному с ним понятию непротивления злу насилием, так не видно полного отсутствия в людях нашего времени не только христианского верования, но хотя какого бы то ни было религиозного верования, и не только какого бы то ни было религиозного верования, но даже и понимания того, в чем состоит религиозное верование.