Том 3. Воздушный десант

Тогда сигналю Сорокину, прошу о сближении с ним и, получив согласие, иду посоветоваться, как быть дальше. А неведомый выкидывает такой номер, от которого меня бросает в дрожь, — он, поймав сигнал Сорокина, мигает ему. А тот отвечает. Положение незавидное: мы с Сорокиным, видимо, оба попали на немецкую удочку. «Немец» настойчиво мигает, Сорокин отмигивается и — по огоньку видно — идет к нему. На мои сигналы он не отзывается. Сумею ли я предостеречь Сорокина — от этого зависит его жизнь.

Я перехватил его раньше, чем напоролся он на врага. Прикинули так и этак. Нам выползать на поле слишком рискованно, лучше заманить неизвестного в бурьян. И вот, немного окопавшись, Сорокин сигналит, а я, положив палец на спусковой крючок автомата и прячась в бурьяне, несу боевое охранение. Теперь враг может палить сколько угодно: капитана он не достанет, а сам на мушку мне попадет.

Слышим осторожный шорох. Кто-то помаленьку движется к нам, и когда остается два-три шага, мы с Сорокиным в один голос хрипим страшно и дико:

— Стой! Руки вверх!

Следом за этим раздается короткий вскрик и затем плач. Это Полина. Она сидит, откинувшись на свой вещевой мешок, и продолжает всхлипывать. Капитан, сердясь на свое оружие, которое мешает ему, снимает с жены автомат, гранаты, шинельную скатку и повторяет отрывистым шепотом:

— Тссш… тссш…

Когда он берется за вещевой мешок, Полина шепчет:

— Осторожней, не расшиби арбуз!

— Арбуз?.. Какой арбуз?

— Ну, арбуз. С первого дня берегу для вас. Такой звонкий. Наверно, краснущий и сладкий-сладкий.

Полина, не доверяя мужу, сама развязывает вещевой мешок. На свет божий — вернее, на божью тьму — появляется большой шар-арбуз. Мы с Сорокиным несколько раз передаем его из рук в руки. Тяжелый, звонкий, прохладный. Затем Сорокин разваливает арбуз финкой на несколько большущих ломтей, а Полина шепчет:

— Угощайтесь и чувствуйте: для вас берегла.

— Чувствуем, чувствуем, — отзываемся мы.

Арбуз действительно очень сладкий, сахаристый. Мы съедаем и корки: в них есть влага.

— Где ты раздобыла такой? — спросил Сорокин.

— Схватила на лету.

— Не морочь!

— И не думаю. В самом деле на лету. Была еще в парашюте и схватила. Точно.

И рассказывает. Когда она выпрыгнула из самолета в огни прожекторов, ракет и трассирующих пуль, ее обуял такой страх, что она почти лишилась сознания. Пришла в чувство уже около земли, и ей захотелось поскорей упасть, зарыться в нее. Она вытянула руки, и, когда стукнулась о землю, руки угодили на что-то твердое, круглое, холодное. Подумала, что это мина, отбросила ее и закричала от страха. Потом очувствовалась, огляделась. Кругом лежали неснятые арбузы. Сорвала один, прижала к груди: «Ах, мой кругленький, гладенький, миленький! Вот угощу товарищей».

— Вас, чувствуйте!

Сорвала еще арбуз и пошла. Этот другой арбуз съела от жажды.

Похоже, что Полина приземлилась на огороды у той же деревни, что и я. Она слышала собачий лай, стрельбу, взрывы моих гранат. А впрочем, в ту ночь и стреляли, и гранаты бросали, и собаки лаяли не в одной деревне. На учебных занятиях бывало сколько раз — прыгаем быстро один за другим, а приземлимся на площади в четыре-пять километров. Самолет — штука ходкая, а тут еще подмогнет ветер. Наладилась Полина тоже, как и я, к лесу, но из-за большого движения не решилась перейти дорогу и спряталась в копнах. Она видела, как по полю бродили немцы, искали в копнах десантников. Но всех копен не открыли. Однажды два немца проходили совсем близко от Полины. Она слышала, как один уговаривал другого пооткрывать еще копны, а тот упирался: «Найн, найн. Русские не такие дураки, чтобы прятаться здесь».

— И ты снесла это оскорбление? — рассмеявшись, спросил Сорокин.

— Пришлось снести. И потом все время перебегала, переползала из копны в копну. Как видишь, русская дурь оказалась умней немецкого ума.

— Я рассуждал по-немецки, искал тебя не в копнах, а по оврагам, среди бурьяна. Чего ты морочила нас фонариком?

— А вы зачем путали меня? — возразила Полина.

— Мы сигналили между собой.

— Откуда мне знать это? Я думала: немцы.

Светлеет. Надо устраиваться на день. Оставаться в том месте, где мы долго мигали фонариками, опасно, и переходим в другое.

— Можете поспать, — шепчет Сорокин.

— А ты? — спрашивает Полина.

— Останусь в боевом охранении.

— Зачем? Вон какой бурьянище!

— Товарищ Полина, войском командую я. Приказываю подчиняться! — В голосе капитана и шутливое и нешуточное.

Я отползаю немного от Сорокиных и обминаю в бурьяне местечко для сна. Мне хорошо, так хорошо, что я непроизвольно смеюсь от счастья, будто все — война, десант, огонь, страхи, тревоги — кончилось, я чувствую себя как дома, на родине. Это чувство родины идет ко мне от Сорокиных: родина-то ведь в своих, в близких людях.