Том 3. Воздушный десант

Давно ли темнота казалась мне противной, опасной, страшной, а теперь кажется самой надежной защитой. Тьма кругом, на весь мир — осенняя ночная тьма. А ты лежишь на дне глубокой-глубокой ямы, и никому тебя не видно, даже с самолета, и тебе не надо ни идти, ни ползти. Что может быть лучше этого!

Но мне надо ползти, и я ползу, ползу.

Сжатое поле осталось позади. Впереди деревня. Слева от меня поломанные, потоптанные сады. За ними, в деревне, фырчат моторы, противно скоблит и лязгает железо о железо, хриплым взлаиваньем раздается отрывистая немецкая речь. Справа — поле, заросшее бурьяном.

Тучи поредели. Временами сквозит месяц. Иду по твердой, закаменелой тропе. Когда месяц приоткрыт, тропа немножко серебрится, и я прибавляю шаг, а когда месяц нахлобучен облаками, тропа меркнет, и я двигаюсь тише, скользом, как по первому, зыбкому льду. И все-таки либо я делаю неверный шаг, либо тропа слишком круто поворачивает, — словом, за деревней она теряется, со всех сторон обступает меня бурьян.

Кидаюсь вправо, влево, сигналю фонариком, дудочкой — ни тропы, ни отзвука. Кругом только немой бурьян, высокий, древоподобный, колючий бурьян. Никогда не видывал такого на мирной земле. Обнаглел, гад, расположился хозяином. Он цепляется за одежду, за вещевой мешок, бьет меня колючками по рукам, по лицу. Кожа на руках и лице зудит, как ошпаренная кипятком, в ней, наверно, тысячи заноз.

Вспоминается день вылета. Мы идем от железнодорожной станции на аэродром. Больше тысячи молодых, здоровых, веселых парней. Тут сыны всех народов и всех краев Советского Союза: командир бригады с Украины, капитан Сорокин и Полина — ленинградцы, я и Федька Шаронов — москвичи, Антон Крошка — сибиряк. Все спаяны одной любовью — к Родине, одной мыслью о победе.

Стройные ряды. Твердый шаг. Дерзкие лица. Новые автоматы, пулеметы, куртки, сапоги, ремни. Все пригнано, подтянуто, и захочешь придраться — не сумеешь. Могучая боевая махина, как одно нераздельное тело, как чугунное ядро. Тысячи ног ступают, как одна богатырская нога. Сухая, утоптанная земля колоколом гудела под этим шагом. Сапоги будто выговаривали: нам и сам черт не брат.

А теперь? В голову лезут самые черные думы. Где теперь они, наши командиры, закаленные бойцы, комбриг, капитан Сорокин, Антон Крошка? Неужели скитаются, как я?

7

Горько за всех и вдвойне горько за Федьку Шаронова. Я подружился с ним давно, еще до школы. Жил я тогда у бабушки в деревне. Бабушка от темна до темна работала в колхозе. Уходя из дому, она наказывала мне стеречь клушу с цыплятами, гонять с огорода ворон, грачей, встретить после пастьбы нашу будущую корову, заместительницу Звездочки Пеструшку. Колхозникам разрешили иметь своих коров. Завести взрослую доенку было не по карману, и бабушка купила в колхозе месячную телушку от своей Звездочки. Телушка была истая мать, вся ровно рыжая, и только белое материнское пятно передалось ей не одним мазком, а мелкой россыпью во весь лоб. За это мы и назвали ее Пеструшкой.

Она была презабавная, увидит меня и скачет во всю прыть навстречу. Подбежит — и ну тыкаться мордашкой в мою грудь, в живот — ищет вымя. Протяну палец — схватит губами и сосет. Дам вместо пальца сучок, тоже белый и гладкий, — понюхает и отвернется. Казалось бы, какая тут разница: молока ведь нету ни в том, ни в другом, а вот находила в моих пальцах что-то вкусное и бегала за мной, как ручная собачонка.

И любил же я нашу Пеструшку! Бабушка наказывала мне только принять ее от пастуха да запереть в хлев, а я, кроме того, каждый день приносил ей от речки охапку свежей лопушистой травы.

Однажды, разыскивая в лугах траву посочней, я натакался на чужого, не нашего деревенского парнишку. Он был такой загорелый и черноголовый, что показался мне цыганенком. Недавно в этих лугах останавливался цыганский табор.

— Ты чей? — спросил я парнишку.

— А ты? — отозвался он.

— Где живешь?

— А ты?

— В Чижах. Ты что делаешь тут?

— А ты?

— Ищу траву для телушки. Как зовут тебя?

— А тебя?

Он упрямо не хотел отвечать и глядел исподлобья, сердитым бычком. Меня это заинтересовало и задело, я продолжал спрашивать:

— Ты с кем здесь? Один?

— А ты?

— Не боишься?

— А ты?

— Хочешь есть?

Наконец-то я пронял его.

— Хочу. — Парнишка протянул ко мне руку. — Давай!

— У меня здесь ничего нету. Пойдем к бабушке!

— Она злюка?

— Она, моя бабушка, — злюка? — Я удивился так убедительно, что парнишка отбросил все подозрения, и мы побежали в Чижи. Мимоходом нарвали по охапке травы.

Бабушка была дома, как раз пришла обедать.

— Он хочет есть, — сказал я.

Спокойная, обдумчивая бабушка не стала, вроде меня, выспрашивать парнишку, кто да откуда, а молча налила нам щей, отрезала хлеба. И, пока мы ели, она молчком несколько раз погладила и меня и гостя по голове.

Наелись. Тогда бабушка спросила, как зовут парнишку.

— Федькой, — ответил он охотно.

— Ты что, заблудился?

— Нет.

— А что же?

— Убежал. Я не пойду туда. Там дерутся. — И заплакал.