Том 3. Воздушный десант

Постепенно Танюшка подвигается к подконвойным, в полудне она уже самая передовая из вольных, до арестованных ей осталось подать рукой. Все послеполуденное время Танюшка ведет игру с немцами-конвоирами. Сперва это перекличка и пересмешки через «пограничную» полосу между вольными и арестованными. Потом один из конвоиров переходит к Танюшке и угощает ее сигаретами. Она отказывается: «Не курю». Он берется выучить ее этому искусству. Перед концом работ Танюшка перебегает к конвоирам и просит сигарету: она решила попробовать. Курят многие, должно быть, вкусно.

Закурила, закашлялась, отбежала от конвоира. В это время раздался пронзительно дребезжащий свисток кончать работу. Танюшка и еще одна окопница, рядом с ней, видимо Настёнка, которую я не распознал издалека, сдернули платки и начали торопливо оправлять волосы.

Я ударил из автомата по немцам-конвоирам. Следом ударили по ним еще с двух сторон.

Окопницы — врассыпную. Крик, визг. Спотыкаясь, падая, с протянутыми вперед руками бежит Настёнка. Танюшка помогает ей.

Наконец они возле меня. Подхватываем Настёнку — я с одной стороны, Танюшка с другой — и бежим сперва по перекопанному полю, затем по луговине с отдельно стоящими кустиками и ныряем в залесенный овраг. Здесь можно перевести дух, переменить бег на шаг, сделать привал, собраться с мыслями.

Над молодой дубовой порослью — дуб-старик, великан, перед которым навечно струсили его исконные враги — топор и пила. Если уж не свалили раньше, то он достоит до своего естественного предела и упадет сам. Хорошо, что жизнь хоть и не часто, но оставляет свидетелей далекого былого: деревья, храмы, курганы, крепости. Этот огромный дуб — памятник когда-то лесистого, дубового Поднепровья. Под его сенью, возможно, спешивались отдохнуть наши богатыри Илья Муромец, Добрыня Никитич, Алеша Попович, баяны сказывали княжеским дружинам «Слово о полку Игореве». Много чего видел такой дуб.

Мы остановились под ним сразу все, без сговора, остановили охватившие нас удивление и благоговение. Мимо такого дива природы невозможно пройти равнодушно. И еще одно чувство, которое назову чувством предназначенности: если уж делать привал, то непременно под этой широченной дубовой сенью, способной укрыть изрядную дружину. Она ведь и предназначена для привалов. Где еще найдешь такое спокойствие души, как здесь?!

Сидим на пышной листве, щедро сброшенной дубом. Танюшка достает из карманов свертки, по-хозяйски распоряжается моим вещмешком, флягой. Опять, как давно-давно в Абрамцевском парке, на дубовых листьях вместо тарелок накрыт обед: хлеб, лук, картошка…

— Прошу к столу, — шепчет Танюшка.

Всю подчистую съедаем черствую, бедную снедь.

— Как будем дальше? Кто куда? — спрашивает Танюшка.

— Я — домой, — сказала Настёнка. — Надо показаться маме и Митьке.

Я сказал, что пойду к своим, в бригаду. Там, пожалуй, считают меня мертвым.

— Я тоже к своим, — говорит Танюшка. — Тоже надо показаться.

Я напомнил ей, что уговаривались идти вместе, к десантникам.

— Приду потом. У тебя есть штаб, и у меня есть штаб. Мы еще не господа сами себе, рано нам гулять вместе, — ошпаривает меня Танюшка, затем спрашивает Настёнку: — Где будем расходиться?

— Где хотите, — уступает нам Настёнка.

— Я думаю, мы проводим тебя до дома. — Танюшка оборачивается ко мне, бойко встряхивает головой. — Проводим? Семь верст не околица, а здесь и того меньше.

Настёнка начинает уверять, что дойдет одна, хаживала больше, но Танюшка осекает ее:

— От сумы, от тюрьмы да еще от друзей не отказываются.

Прощаясь с дубом, гладим его шершавую, в глубоких складках кору, пробуем обнять старика по-десантски, но наших рук не хватает, и получается только полуобъятие.

Идем цугом, впереди — Танюшка, она тут истоптала все насквозь, за ней — Настёнка, я — в хвосте. Ослабевшая на тюремных харчах, Настёнка плохо идет без нашей помощи, и мы придумали такую штуку: я срезал кинжалом палку, несу ее за один конец, Танюшка за другой, а Настёнка держится за середину. К концу пути она все сильней наваливается на палку.

Сегодня нам опасно мешкать: немцы будут разыскивать налетчиков на окопную стражу, начнутся облавы, аресты, проверка документов. Дойдя до Настёнкиного дома, мы тотчас расстаемся. Настёнка — несчастная! — заползает в подземелье своего брата Ивана. Она так ослабела, что, прощаясь, я еле чувствую касание ее вялых, бессильных пальцев.

Танюшка впряглась в мой вещмешок и провожает меня в обход опасных мест. Идем, крепко схватившись за руки. Она нашептывает мне в ухо имена сел и людей, где можно достать хлеба, переночевать, узнать про дорогу. Я повторяю за ней из слова в слово, и так несколько раз, чтобы затвердить все наизусть. Доверить бумажке ничего нельзя: ведь каждое слово может погубить жизнь человека, жизнь целой семьи.

Затвердил все навсегда, как первое школьное стихотворение «Дети, в школу собирайтесь!..». Можно прощаться. Вещмешок уже на мне. Танюшка берет меня за плечи и говорит:

— Корзинкин, голубчик, берегись! Знаешь, как легко умереть. Ах, как легко! Не торопись в мертвые герои!