Том 3. Восьмидесятые

Это были, отец, странные тринадцать лет. Черт его знает. Вся жизнь на кухне. О событиях в нашей стране – из «Голоса Америки». Газеты не то чтобы врали. Это была не ложь, они писали о другой жизни, как фильмы снимались о другой жизни. Нарисуют квартиру и снимают там. Вопросы и ответы писал один сценарист. Глава государства в Баку говорил: «Да здравствуют нефтяники Афганистана!» – и весь народ аплодировал, а в Бонне на аэродроме, возвращаясь домой, он прощался со своим министром, который вместе с ним летел в Москву. Вожди целовались взасос. А мы жили без событий. То есть, конечно, болели, умирали, женились, но без событий. Мозги, состоящие из двух полушарий, работали на одну восьмую – где чего достать. Так и тянет сказать: «До чего все изменилось». Нет. Многое произошло, но ничего не изменилось.

Какие-то люди куда-то ездили, какие-то люди где-то бывали, что-то видели, но не имели права рассказывать, чтоб их выпустили опять. Из-за границы комментаторы дико ругали страну своего пребывания, свой костюм, свою еду, свою машину, чтобы их не отозвали. А я к тому времени совершенно потерял квалификацию и зарабатывал устным словом, на письменное разрешения не было. Я подозревал, что меня ожидает деградация и как инженера, и как автора, но таких темпов я не ожидал.

Здесь смех вызывает все. Не предскажешь и не угадаешь. Публика бежит на концерт с набором соответственных ассоциаций. Смех рвется еще до подхода к креслу, похожий на рыдание, не потому, что смешно, а потому что: «Да! Да! Да! Точно!.. Какой ужас! Ха-ха-ха!.. На эту пенсию не то что жить, смотреть без слез невозможно! Ха-ха!.. Как мы живем, ха-ха, как нас лечат... Как нас хоронят? Ха-ха!..»

В общем, не они от меня, а я от них заряжался юмором. Сообщение о том, что, «товарищи, тут один приехал из Японии и говорит: в таком дерьме, как мы, – не живет никто», вызывает удушье от хохота. И правильно: не умеешь жить, умей смеяться. Чужой юмор мы не понимаем. И любое мастерство здесь постепенно деградирует. Кулинарное, инженерное, врачебное, писательское, учительское. Государство из педагогических соображений гением никого не называет, боясь конкуренции. Поэтому гением мы называем кого попало... Они потом страшно удивляются и обижаются: «Как я не гений, вы же все говорили…»

Понаделали таких доморощенных гениев. А жизнь шла мимо. Как жалко мне наших людей, отец. Ты хоть войну прошел, хоть до революции двадцать восемь лет жил, а тут умирают... Бог ты мой, что он видел? За всю жизнь?! Другой страны не видел, другой жизни не видел. Сто пятьдесят рублей зарплата, семьдесят рублей пенсия, иногда левый тридцатник, ни разу вкусно не поел, ни разу красиво не оделся, ни разу не поговорил, не высказался по самому главному, жил в коммуналке, лежал в общей палате, главная мечта – квартира, после получения которой только начинаются мечты: кран, плитка, дверной звонок. Он теперь за Сталина. Сталин – его мечта о мести. Если бы он! Он бы вам дал!..

Тут такое произошло и кое-что изменилось. Одесса здорово изменилась. Путем обмена евреев на зерно, евреев – на ракеты. Народ отваливает. Куда едут они – толком не знают. Не думаю, что с их отъездом там что-то добавляется, но здесь – убывает. Если бы была свободная езда «туда-сюда», как всюду, большинство бы подработало и вернулось обратно. Но в наших головах не помещается, что выезжают от запретов, от слов «навсегда», «родина не простит». Хотя за понятием «родина» у нас всегда стояли НКВД, МВД, ОВИР, выездная комиссия обкома партии. Вот родина не дает разрешения, обратно не пускает. Иностранцам объясняют, что это в традициях нашего народа. А у нас народов больше ста. В традициях армян – ездить, в традициях грузин – не выезжать. Где ни копни, папаня, логики нет, и, конечно, это сделано умышленно. Сравнение США и СССР запретно до сих пор, отец, до сих пор. Я забыл сказать: сейчас мы живем в свободе, мой дорогой. Нет, при Хрущеве такой не было. То ли мы действительно ни черта не работали, хотя забастовка происходила так весело и незаметно. Появлялись какие-то кастрюли, народ озабоченно делал какие-то туфли, какие-то коллективы шили костюмы, клепали трактора. Народ кого-то оперировал, утром куда-то выезжали грузовики, какая-то часть заседала среди ковров, прямо с утра, а некоторые и до полуночи, кто-то прыгал с шестом, по библиотекам писатели сидели с читателями, шахтеры оздоровлялись в санатории, то есть для неопытного глаза – полная иллюзия жизни и труда. Но, видимо, ничего ниоткуда не поступало. И мы как-то все объели вокруг себя: леса, поля, горы. Один комбайн убирает, четыре – распускают на запчасти. Зерно вроде уберут, часть потеряют по дороге, часть – при хранении, а из остального выпекут такой хлеб, что его опять на свалку. На электронных японских микроскопах пальто висят, таких дорогих вешалок ни в одной стране...