Том 3. Стихотворения и поэмы 1930-1941

Вначале это казалось –
позой,
так призрачно длинен
был он
и худ.
Казалось, что это –
лишь тень завхоза,
виденье,
пригрезившееся стиху.
Секунду
он напоминал Дон Кихота:
так выцвел
его балахон дождевой;
но через секунду –
пропала охота
с героями прошлого
близить его.
Вначале
собрание глухо молчало,
сурово и скупо
губы поджав:
«Пускай-де
другие жуют мочалу,
кому под хвост
попала вожжа».
Совхоз был молод.
Кругом – неполадки.
Забот не отгонишь,
как с меда осу.
Пропольная –
недополоты грядки,
а тут уж
уборочная на носу!
Но главное –
это были подошвы:
сабо деревянным французов
родня.
Какой-то парень,
в прениях дошлый,
вступил ими
прямо в порядок дня:
«Я хотя
не избалован,
но,
конечно,
так сужу,
и,
конечно,
о столовой
я,
конечно,
не скажу.
Жизнь,
конечно,
нам не пряник,
но,
конечно,
мы в пути,
на подметках
деревянных
нам,
конечно ж,
не уйти!»
Хоть речь его
явно была кособока,
но парень
давился ей из нутра.
Собранье дышало
с чувством,
глубоко,
готовясь слушать
его до утра…
Тогда на сцену
взлетела персона,
от гнева дыханье
спирая в зобу.
(В какой костюмерной
перелицована?)
Кумач по колено.
Стрижен в скобу.
«Товарищи!
Принципиально…
Конкретно…
Определенно…
Прогульщик и рвач…
Мы дело имеем
с замашкой зловредной…
Фашизм мировой!..» –
надрывался кумач.
Собрание
вновь опало,
как дрожжи,
смотрело
в ревущую лозунгов пасть,
сводило брови
все строже
и строже
и ждало
художественную часть.
Когда ж воззвал он,
кончая,
к гласности,
совхозная холка
была мокра;
в углах толковали
про разные разности;
теснились к проходу;
синела махра.
Вот тут он
и вырос.
Сухой, как стержень
в степи,
в бездождье –
за шалашом,
тройным упорством
скручен и сдержан,
тройным загаром
зашелушен.
Ни слово,
ни образ
в губах не измято.
Все стихло
минуты за полторы…
По залу пахнуло
июлем
и мятой –
нешуточным жаром
рабочей поры.
От слов его крупных
и разгоряченных
собрание
тихо входило
в азарт:
«Товарищи!
Наш совхоз,
как грачонок,
голым родился
полгода назад!
Чего у нас было? –
Тын да пустошь,
да инвентаря
на гнутый пятак.
А нынче –
покрывшая пустошь
капуста
зовет нас
на следующий этап.
Мы обеспечились
мануфактурой.
Картофлекопалка у нас –
на ходу.
Похоже ли это
на хилый да хмурый
вид на нас
в прошедшем году?!
Теперь о подошвах.
Кто стал сомневаться,
что жизнь не сразу
в совхозе сладка, –
чего ж он желает?
Пятьсот восемнадцать
и тысячу сорок
пустите с лотка?
Вот у меня их
тоже пятеро
было –
собственных цыганят.
Разве рука моя –
труд не тратила,
силу скупилась
на них загонять?
Те –
ведь тоже еще –
не добытчики,
поднять их с земли –
поистратишь рубля.
Они
по свойственной росту
привычке
пока умеют
лишь потреблять.
Без пищи
пойди взрасти их,
попробуй!
Чтоб сила росла их
крепка и цела,
в первую очередь –
харч и обувь
надо им
туда посылать.
На жизнь гляди
не только с изнанки.
Пускай они
за полы нас теребят.
Взрастим стране!
Поставим на ноги
пятьсот восемнадцать
железных
ребят».
Зал приумолк,
как под тучею роща, –
да вдруг
как хлынет
ливнем ладош,
и сразу –
лица теплее
и проще, –
проникши в суть
деревянных подошв.
Иной читатель
качнет головою:
«Где взять, мол,
такого
и как величать?»
Недалеко.
Совсем под Москвою.
В совхозе
имени Владимира Ильича.
Но адрес – не важен.
Страна его знает:
у домен в жару
и в страде полевой,
в любом направленье –
бригада сквозная –
от Кремля –
до него!