Том 3. Растратчики. Время, вперед!

Жизнь его была до сих пор быстрой, и плавной, и бездумной. Время, как река, несло жизнь его, то вправо, то влево поворачивая и плавно кружа. Время текло, как река, и, как река, когда плывешь посредине нее, оно представлялось замкнутым и не имеющим выхода.

Время было, как Днепр: от Киева до Екатеринослава и от Екатеринослава до Киева.

Шел пароход. И пароход был со всех сторон обставлен и замкнут берегами.

Казалось, что пароход идет по озеру и нет ему выхода.

Но вот озеро поворачивало, раздавалось вширь и вдоль.

Там, где, казалось, нет выхода, — возникала излучина.

Излучина переходила в излучину. Озеро вливалось в озеро.

Пароход огибал луку. Лука приводила в новое озеро.

Озеро вливалось в озеро. И это была река, это был Днепр, и это был пароход.

На пароходе служил брат. Матрос. Стоял с полосатым шестом на баке. Мерил глубину. Звался Терентий.

А Ищенко был мальчик. Совсем маленький мальчик: лет семи. И приходил маленький Костя к большому своему брату Терентию на пароход.

Пароход бил красными лапами воду.

Они ехали. Пили чай вприкуску. Закусывали бубликами.

Потом брата угнали. Говорили — на германский фронт.

И опять пошла жизнь в деревне, в хате, где кашлял на печке дед, и ругалась мамка, и солома пылала в жарком устье.

Сначала огонь был золотой, нестерпимый. Потом утихал. Становился раскаленно-красный. Рогатая тень ухвата летала по хате, как черт. Потом красная солома становилась резко-черной золой.

Пас коров. Стрелял длинным кнутом.

Коровы трещали в кустарнике. Кустарник был сух и горяч. Жарко и сильно пахли поджаренные солнцем коричневые вычурные листья дубняка.

Потом грянул семнадцатый. Брат пришел. Нашил на папаху косую алую ленту.

Алые ленты вплели ребята в гривы коней.

Потом, немного погодя, тот же брат Терентий — матрос речной флотилии.

Неслась зима которого-то года. В железном небе горела красная звезда — Марс. Ветер раздувал ее. Она полыхала над степью, охваченной и скованной лютым морозом, как чугун.

Была весна. Гремели и тюкали трехдюймовки. Валились сбитые снарядами карнизы печерских колоколен. Потрошили богов. Там в середине — вата, всякая дрянь, куриные косточки.

Шел пароход. Слева — белые, справа — желто-блакитные. Слева — генерал Деникин, справа — атаман Чайковский.

Свистали гранаты. Терентий лежал на палубе, прижавшись к пулемету. Пулемет дергался, как лягушка, схваченная за лапы.

Бахнуло в самую середину. Черный столб встал на месте трубы. Красный столб отразился в Днепре.

Пули сыпались в воду. Насилу среди пуль доплыл до берега и спрятался в камышах.

А жизнь все текла и текла, как Днепр, бросая то влево, то вправо. Вот и выхода, кажется, нет. А выход — вон он, тут, прямо. Река была цепью озер. Каждое озеро казалось незыблемым, безвыходным зеркалом.

Пропал старший брат Терентий, пропал…

Ищенко-младший, Константин, наколол на руке тушью рулевое колесо. А потом — опять подался в деревню, до дому. Дома — никого. Был сыпняк. Мать померла. Дед помер. Остался один. Батрачил. Рос. Вырос.

Был землекопом, сезонником. В колхоз записался. Тут — Феня.

Ночь тепла и прелестна. Стряпуха шурует мочалой казаны… Догорает печь, сложенная прямо посредине двора. Ветер задувает звезды и не может задуть. Тонкий месяц опустился совсем низко. Он не светит, а только светится. Желтой скибкой валяется месяц в степи, и на арбузных корках — тонкое, мутное, холодное серебро росы.

А там — и на Урал. Завербовался. А почему бы и нет? Надо жить, надо деньги копить, надо гнездо готовить.

Поехал. Приехал. Время неслось. Жизнь менялась во времени.

Приехал сезонником, землекопом, деньгу сколотить. Первые дни тосковал. Степь — но чужая. Звезды — но чужие. Песни и те чужие. А работа — громадная. Понемногу привык. Стал разбираться. Стал бригадиром. А как стал бригадиром — и сам не вспомнит. Будто всю свою жизнь был бригадиром и родился бригадиром.

Все на свете забыл Ищенко. Приехал за одним — нашел другое. Даже Феню забыл. А Феня — вот тут она, Феня. Вдруг — на тебе. И будет ребенок. Сын будет. А может, и дочь. Ребенок.

И вся эта жизнь — и то, что было, и то, что есть, и то, что еще будет, — не зря. Все это для него, для того маленького, кого еще и на свете нет, но который будет. Обязательно будет. Сегодня ли, завтра ли, а будет. И он будет его кровью, его жалостью, его плотью, его жизнью.

Вот плотники сбивают помост. Это для него.

Вот прошел состав (вагонные тени долго и часто мелькали по тепляку решеткой). И это тоже для него. Вот встают со всех сторон облака и пышут жаром. И это тоже, как и все, для него.

Будет плита под пятую батарею. На плите уложат шестьдесят девять коксовых печей. Домнам нужен кокс. Склепают домны. Вскроют гору. Добудут руду. Руда пойдет в домны. Зажгут кокс. Польется чугун. Чугун переварят в сталь. Наделают рельсов, вагонов, пил, топоров, плугов, машин.

И это все на потребу, на счастье «ему».

Мало хороших слов, чтобы сделать жизнь счастливой, мало.

Надо стали, стали, стали.

Будет сталь — будет новая, счастливая, небывалая, невиданная жизнь.

И все это для «него», И «он» — это я. И он и я — это мы. И мы — это жизнь.