Том 3. Растратчики. Время, вперед!

Они вышли в старую, тесно заставленную сборной мебелью комнату, полную зеленого света: перед окнами росли густые клены.

— А вас, бель Та-ти-а-на, мы попросили бы на некоторое время прервать ваши божественные звуки.

Некрасивая девочка с очень длинными и очень черными ресницами тотчас закрыла рояль и бесшумно вышла из комнаты, аккуратно оправляя тонкими ручками ситцевый сарафан.

— Ах, право, мне так неудобно, — сказала Катя.

— Не беспокойтесь. Это у нас такая семейная конституция: взаимное невмешательство в чужие дела. Нуте-с. Прошу вас, садитесь.

Катя села подле резного безвкусного дубового письменного стола.

— Нуте-с. Значит, насколько я понимаю, Давида Львовича интересует, так сказать, весь комплекс вопросов, связанных с последними харьковскими опытами увеличения числа замесов на бетономешалках различных конструкций. Не так ли?

Катя густо покраснела.

— Да… Различных конструкций… Кажется.

— Так вот-с. Вопрос чрезвычайно интересный. Его разрешение открывает широчайшие производственные перспективы. У нас, в Институте сооружений, как раз позавчера состоялось необычайно интересное совещание. Да. Мы сформулировали целый ряд положений. Сегодня это напечатано в газете «За индустриализацию».

Профессор Смоленский широко облокотился на стол. Он собрался с мыслями.

— Как бы вам объяснить в общих чертах? Изволите ли видеть, тут наметилось два резко противоположных течения. И это очень любопытно. Простите, вы, надеюсь, несколько знакомы с предметом?

Она умоляюще посмотрела на него снизу вверх.

— Додя, — сказала она робко, — просил аналитический расчет. Самый, знаете, последний аналитический расчет. И по поводу Харькова… Кроме того, я должна быть к десяти дома. Он будет в десять звонить. В десять по-московски и в двенадцать по-ихнему.

Смоленский добродушно усмехнулся в усы.

— Так-с, — сказал он, низко опустив красивую лобастую голову. — Так-с. Понимаю.

Он был несколько тучен и обширен. На нем была просторная кремовая легкая рубашка, подвязанная по животу синим шнурком с кисточками.

Мокрые черно-серебряные волосы в скобку держали еще следы жесткой щетки. Крупная красная шея была чисто вымыта и, очевидно, хорошенько растерта махровым полотенцем.

XXIII

Семечкин был окончательно раздражен.

Во-первых — туфля.

Подметка — к черту. Телефонная проволока режет подъем. Больно ходить. В туфлю набиваются мелкие камешки. Трут, мучают.

Приходится ступать на пятку,

Очень надо было прыгать. Главное, перед кем показывать класс? Перед Сметаной? Перед Маргулиесом?

Тоже — люди. Работнички.

Во-вторых — харьковский рекорд. Факт, конечно, очень интересный. Но какие из этого факта сделаны выводы? Ровным счетом никаких.

Семечкин нарочно встал пораньше: положил в портфель газету с харьковской телеграммой и тотчас — на участок.

Он рассчитывал быть первым и взять инициативу в свои руки, как и подобает спецкору крупной областной газеты.

И вот, пожалуйста. Будьте любезны.

Уже все носятся по участку, вывесили плакат, собираются бить Харьков, шепчутся по углам. Ни от кого ничего не добьешься.

А где организация? Где общественность? Где печать? Нет, так ни к черту не годится.

Семечкин — к Маргулиесу.

Маргулиес бормочет нечто неопределенное, сюсюкает, сует какие-то конфеты: «Попробуйте, очень вкусно».

Туда, сюда — бац! Где Маргулиес? Нет Маргулиеса. И след его простыл.

Он — к Корнееву.

Корнеев ничего не слышит, говорит «да, да, да», а у самого глаза с сумасшедшинкой, и нос дергается, и бегает Корнеев по фронту работы с бумажкой и карандашиком в руках, шаги считает, отмеривает…

Капитан сухопутного корабля!.

Со Сметаной и говорить нечего. Сметана только улыбается до ушей и по спине ладонью мажет: «Ты, Семечкин, не волнуйся».

Просто дурак и балда — и больше ничего.

Мося — определенный тип карьериста. Ему бы только попасть в газету, а на остальное плевать. Носится чертом, сверкает глазами, матерится вполголоса, сквозь зубы.

(Между прочим, показательный факт: некоторые десятники на строительстве матерно ругаются. Каленой метлой со строительства таких десятников. Об этом надо написать специальную корреспонденцию; можно даже поднять кампанию, привлечь самые широкие слои общественности, приковать внимание Союза.)

А только отвернешься, все они — и Маргулиес, и Корнеев, и Мося — уже шепчутся за спиной, совещаются. Какая-то тайная дипломатия.

Безобразное отношение к специальному корреспонденту областной газеты.

Ясно, что при таких условиях ни о каких рекордах не может быть и речи.

Да и своевременно ли вообще заниматься рекордами, когда вокруг сплошная буза, матерщина, хвостизм, оппортунизм, наплевательство, слабое руководство?

Надо сходить к Филонову. Пусть обратит внимание.

Филонов, конечно, парень довольно крепкий, но не справляется. Надо прямо сказать — не справляется. С ним необходимо поговорить вплотную, серьезно. Поставить вопрос «на попа»: широко и принципиально.

Семечкин отправился к Филонову.

Участок горел, охваченный почти полуденным зноем. Замок портфеля вспыхивал никелевой звездой. Вокруг Семечкина крутился и прыгал зеркальный зайчик. Он то залетал вдаль, то возвращался обратно, как на резинке.