Том 3. Растратчики. Время, вперед!

Семнадцатый век церквей подавлял восемнадцатый век особняков и мезонинов.

История выкрасила свою пасеку чудесной киноварью, охрой и синькой.

Она прочно позолотила репообразные купола и выбелила колонны.

Она еще, как феодал, безраздельно самоуправствовала на Красной площади, во всю громадную длину и ширину ее кропотливого булыжника между Кремлевской стеной и памятником Минину и Пожарскому, от круглого каменного блюда Лобного места и Василия Блаженного, чьи главы и стены представляли чудовищную смесь ананасов и дынь Шехерезады с кафтаном и лямками сказочного барабанщика, — до низкой арки Иверских ворот.

Она каждые четверть часа — днем и ночью — говорила хроматическим языком курантов.

Она ходила, как боярин в высокой собольей шапке, вдоль Кремлевской стены среди патриотических декораций.

Ее сафьяновый сапог, может быть, касался того места, где несколько лет спустя (и Катя на всю жизнь запомнила это) в лютый мороз, когда птицы падали мертвые на лету и дымное розовое солнце еле обозначалось на седом небе, подрывники рвали пироксилином окременевшую почву…

Как с тех пор изменилась Москва!

Катя быстро добежала из Зарядья к трамвайной остановке у Москворецкого моста.

Она бормотала:

— Прямо какой-то сумасшедший. Разбудил всю квартиру. Его лечить надо. Определенно. Теперь беги сломя голову на Молчановку, ищи профессора Смоленского. Здравствуйте.

Конечно, она сердилась. Это было естественно.

Но вместе с тем она и восхищалась братом. Она торопилась точно и аккуратно исполнить его странное, спешное и, очевидно, очень важное поручение.

Она все время повторяла про себя:

«Самый последний аналитический расчет. Самый последний аналитический расчет. Нет, ей-богу, у меня ненормальный брат. Дом номер десять, квартира четырнадцать, десять. Самый последний аналитический расчет. Профессор Смоленский. Профессор Смоленский. Харьков, Харьков, Харьков…»

Пылали котлы со смолой. Обдавали жаром. Ели глаза.

Ремонт превратил Москву в ад. Трамвайные маршруты менялись ежедневно.

Катя ждала букву «А». Ее не было. Вместо «А» вдоль зеркально испаряющейся реки шли какие-то совершенно неподходящие, фантастические номера.

Это было похоже на неудачную партию в лото.

Кате не везло.

Судьба вынимала из дерюжного мешка исковерканной ремонтом набережной бочоночки диких трамвайных номеров. Они совершенно не совпадали с номерами, выставленными на клетчатой карте остановки.

Трамвайные часы показывали двадцать минут девятого.

Такси не было. Извозчика не было.

Катя побежала назад через Красную площадь.

(«В десять минут добегу по Моховой и Волхонке до Пречистенских ворот, а там пять минут переулками до Молчановки, только и всего… Самый последний аналитический расчет. Самый последний аналитический расчет…»)

Непомерная площадь блистала новой брусчаткой, ровной, как пол.

Минин и Пожарский были опутаны пудовыми цепями. Минина и Пожарского подымал, расшатывал кран. Монумент слегка покосился.

Перед Мавзолеем росли розы.

В черных лабрадоровых и розовых гранитных зеркалах его облицовки двигался, целиком отражаясь, Василий Блаженный; двигались пешеходы, автомобили, облака.

Над Иверской стояли столбы сухой известковой пыли. Сносили знаменитые ворота.

На углу Тверской — громили Охотный ряд.

У Пречистенских ворот толпились зеваки. Разбирали купол храма Христа Спасителя.

Его разбирали на узкие золотые доли. Под ними обнажался сложный ажурный каркас. Сквозь него, как сквозь переплет беседки, светилось, синело сероватое летнее небо, вдруг ставшее дико пустынным.

Маленькие купола звонниц тоже были обнажены. Они напоминали проволочные клетки. В клетках, как птицы, хлопотали люди.

Катя у Пречистенских ворот была совсем недавно. Но вид внезапно разбираемого храма ничуть не поразил ее. Она лишь мельком взглянула.

Она очень торопилась.

Как раз сбрасывали одну из звонниц.

Ее сбросили просто и легко: захватили стальным тросом и трос стали накручивать.

Катя увидала: клетка звонницы поднялась над башенкой, крякнула и вдруг, медленно поворачиваясь в воздухе, полетела вниз.

Тихая Молчановка сияла зеленью, дышала тенью, гремела раскатами роялей.

Май в красной рубахе катил по Молчановке зеленый сундук мороженщика.

Катя быстро нашла дом и квартиру.

Профессор Смоленский сам отворил ей дверь. Он держал в руке стакан в серебряном подстаканнике. Он прихлебывал чай с молоком. Ложка лезла ему не в бровь, а в глаз.

Жарко переводя дыханье и облизывая губы, Катя тут же в дверях, не входя в прихожую, передала ему поручение брата.

— А, — сказал профессор. — А! Маргулиес. Как же, Давид Львович. Как же, как же. Очень хорошо знаю. Мой ученик. Сердечно рад. Понимаю. Прошу вас, так сказать, в мой кабинет. Как видите — тут и кабинет, тут и столовая, тут и консерватория даже. Так что прошу прощения.

В недрах квартиры бежали этюды Ганона.

Катя стащила с волос берет и, обмахивая им воспламененные щеки, пошла за профессором.

— Как это сказано у Чехова, — бормотал он низким басом, — тут и полиция, тут и юстиция, тут и милиция — совсем институт благородных девиц.