Я делаю доклад земству. Земство, проникнутое созданием необходимости устройства элеваторов, командирует меня в Америку для изучения элеваторного дела. Я — организатор первого элеватора на Соку. Наш элеватор постепенно приобретает доверие покупателей. Я еду в Лондон и вхожу в непосредственные сношения с англичанами. Вместо семидесяти копеек за пуд пшеницы мы получаем рубль пятьдесят копеек. Хозяйство становится в совсем другие условия, делается выгодным делом. Моя Князевка уже большое село с церковью, сельскохозяйственною школой, с агрономическою станцией. Удешевленная железная дорога идет от села к элеватору. Десятина благодаря разным усовершенствованиям дает четыреста пудов. Князевцы давно собственники. Теперешние взрослые — глубокие старики, их сменили ученики моей жены и мои. Предрассудок уже не мешает им вступать в отчаянную борьбу с окружающею природой и не грех, как теперь, а искупление за грехи будут испытывать они при такой победе.
— А слыхал, сударь, про несчастье у вас? — спросил ямщик, повертываясь ко мне на козлах.
Сердце упало во мне. Я ненавижу это слово «несчастье», — оно бросает в жар и холодный пот, поселяет в душе смутный ужас и сжимает грудь предчувствием чего-то тяжелого, страшного.
— Какое несчастье? — спросил я, чувствуя, что кровь отливает от моего лица.
— Мельница с молотилкой сгорела…
Точно камень свалился с души.
— Какое же это несчастье? — спросил я повеселевшим голосом. — Несчастье, когда кто умрет, — не воротишь, а мельница сгорела, так только и всего, что выстрою новую.
— Известно, так. Это наш брат сгорит — беда, а тебе что? Сказал слово — опять будет мельница.
— Отчего же она сгорела?
— Господь ее знает, — многозначительно ответил ямщик.
— Подожгли? — спросил я,
Ямщик молчал.
— Кому бы жечь? — проговорил я.
— И мы тоже баим: никому, кажись, не досадил.
— Положим, злой человек всегда найдется.
— Коли не найтись. И то сказать: не солнышко, всякого не обогреешь.
— Кому ж какая в том корысть? — продолжал я выспрашивать.
— Да ведь собака не для корысти, а для боли грызет.
— Будто и зла никому не делаешь…
— Какое зло? Другой одними штрафами как доймет, а ты ведь копейкой никого не штрафовал.
— За что же жечь меня? Жечь, так уж такого, как Семенов, от которого никому житья нет, — его не жгут, а меня жгут.
— Поди ж ты, — ответил ямщик.
— А может, просто неосторожность?
— Шутя. Долго ль до греха? Бросил сигарку и готово. Нынче — ты гляди — от земли не видно, а тоже сосет сигарку-то.
Мужики встретили меня смущенно.
— Здравствуйте, старики, — весело поздоровался я с ними.
— Здравствуйте, батюшка, здравствуйте, сударь.
— Все ли живы-здоровы?
— Слава богу. Вашей милости как ездилось?
— Ничего, слава богу, хорошо. Денег вам привез, Зимой, как отдавали хлеб, не верили, а с пуда-то больше гривны вам придет?
Князевцы недоверчиво почесывались.
— Вот ты, Исаев, много ли мне зимой продал?
— Да близко к сотне будет.
— Ну, вот красненькую и получишь,
— О?
— Верно.
— Да за что?
— Я же вам объяснял зимой, что себе только за труды возьму, а остальное вам отдам.
— Не за что быдто: твое счастье.
— Я свое уже получил с вас за землю, остальное ваше, — ваш труд, ваша работа.
— Два раза быдто не приходится, — согласился Исаев.
— Не приходится! — весело ответил я. — На всю деревню больше пятисот рублей достанется,
— О? — пронеслось в толпе<
— Ну, дай бог тебе.
— Пусть и тебе господь так помогает.
— Да спасет тебя царица небесная.
— Барина нам господь какого дал! Сколько жили, такого не видали, — сказал Петр Беляков. — Кажись, на такого барина бы радоваться только…
Петр запнулся.
— А его сожгли, — хотел сказать я веселым голосом, но голос помимо меня дрогнул.
Толпа потупилась.
— Сожгли ли? — спросил я. — Разве я заслужил перед вами, чтобы меня жечь?
— Где заслужил! — горячо сказал Петр. — То ись, умереть — такого барина — не нажить.
— Народ плох стал, — сказал Елесин. — Правды вовсе нет. Ты ему добро, а он норовит по-иному. Не сообразиться с ними. Неловко, чего и говорить. За твою добродетель в ножки бы тебе кланяться.
— Так вы думаете, что сожгли?
— Сумнительно, — ответил Блеснин, потупившись.
— Э, пустое! — сказал Исаев повеселевшим голосом. — Ну, кому жечь-то? за что? знамо, ночью схватило, — ну и думается. А по мне просто печники, что кирпичи делали и спали поблизости, как-нибудь сигарку уронили в солому.
— Оно, положим, что с вечера они маненько выпивши были.
— Эх, и напугались же мы, — сказал Керов. — Так и думали, что все сгорим. Ветер-то прямо на деревню — искры так и сыпет. Повыскакали, как были, из изб, глядим, а от страха и не знаем, чего делать, — к тебе ли бежать, свою ли животину спасать.
— К тебе побегли все до единого, — сказал староста, — всю ночь промаялись.
— Откуда же загорелось?
— От соломы пошло, с кирпичного завода.
— Лифан Иванович, по-твоему, какая причина? — спросил я.
— Надо быть, от кирпичников грех: выпивши с вечера-то были.
— А они что говорят?
— Знамо, что — отпираются.
Позвал я кирпичников. Путаются, ничего не добьешься.
— Да говорите толком, — искать не стану.
— Господь его знает, может и от нас грех.