Том 3. Очерки и рассказы 1888-1895

«Начальником работ Самаро-Златоустовской ж. д., — рассказывает она, — был однофамилец Николая Георгиевича, Константин Яковлевич Михайловский. К идее экономии, вдохновлявшей Николая Георгиевича, он относился не только равнодушно, но даже враждебно, так как между подрядчиками, строившими Уфа-Златоустовскую ж. д., были его прежние сослуживцы и товарищи, поэтому Николаю Георгиевичу пришлось выдержать борьбу с начальником дороги за то, чтобы этот вариант, несмотря на всю очевидность его выгоды, был принят. Только благодаря настойчивости Николая Георгиевича, поставившего вопрос о своей отставке, в случае если проект будет отвергнут, он в этой борьбе остался победителем» (Н. В. Михайловская, Мои воспоминания о Н. Г. Гарине-Михайловском. ИРЛИ).

Об этом факте рассказывается и в статье «Несколько слов о Сибирской железной дороге» («Русское богатство», 1892, № 3, подпись «Инженер-практик»), несомненно принадлежащей Гарину.

История борьбы Гарина за осуществление его варианта с начальством дороги и заправилами-дельцами из Главного управления и послужила основой для произведения. Однако работа над ним была прервана автором. По свидетельству жены писателя, Гарину рассказ не понравился, и он разорвал рукопись. Михайловская, склеив разорванные листы, сохранила их и уже после смерти Гарина передала в редакцию «Русского богатства», где рассказ и был напечатан.

Как в «Русском богатстве», так и во всех последующих публикациях (повторяющих журнальный текст) рассказ заканчивается словом «Флюгера!» (стр. 186). Однако в автографе дальше следует текст на пятнадцати страницах рукописи, из которых первые две (начиная от слов «Во Временном управлении Кольцов узнал…» — стр. 186, и кончая словами «такая ошибка» — стр. 187) зачеркнуты автором, чем, очевидно, и объясняется то, что редакция «Русского богатства» не воспроизвела заключительную часть рассказа. Однако и с этими последними страницами рассказ, оставшийся незавершенным, по сути дела не имеет конца.

Незавершенность произведения сказалась и в большом количестве недописанных слов, в стилистически невыправленных фразах (например: «— Конечно, — поспешил согласиться Бжезовский, видимо недовольный, что его пылкий помощник выболтал видимо обсуждавшиеся…» — стр. 158) и в том, что одна и та же характеристика относится к двум лицам (фраза «Моя хата с краю» дается как характеристика и Залесского — стр. 169, и Стороженко — стр. 182), и, наконец, в существовании разнобоя в именах и фамилиях действующих лиц: так, Мария Павловна вначале была названа Зинаидой Александровной, и в двух случаях это имя и отчество остались неисправленными; Бжезовский несколько раз назван Грибовским (на стр. 162, 164, 166): Елецкий — Езерским (стр. 170).

Но все же, несмотря на явную незавершенность, «Вариант» является значительным произведением, в котором ярко проявились те стороны таланта Гарина, которые явились определяющими для всего его творчества, — искренность, простота и правдивость изложения, сочетание публицистических элементов с художественными, поэтичность, умение увлекательно говорить о будничных делах, пафос покорения природы, пафос труда и строительства.

Рукопись «Варианта» дает представление о процессе работы автора над произведением. В ней много вычеркнутых и недописанных слов и фраз, перестановки текста. Так, монолог Кольцова, который вначале следовал за словами: «Он рассказал ей… когда уже было два часа» (стр. 166) — был зачеркнут Гариным, и большая часть его перенесена в конец. В сцене прощания Кольцова с женой после слов: «Да хранит тебя господь! — с глубоким чувством проговорил он» (стр. 179) — в автографе шел текст, оборванный на полуслове и зачеркнутый писателем.

«Жена его на дорогу надела на него свой образок. Он поборол в себе неловкое чувство, перекрестился и поцеловал образ, потом горячо поцеловал жену. „Никто как бог“, — вспомнил он слова одного мужика из своей деревни, который на вопрос Кольцова, как он не боится в местности, наполненной волками, в святки, в разгар опасности ходить один с тоненькой палочкой за десятки верст на богомолье, когда кругом столько случаев, ответил Кольцову:

— А бог? — И, помолчав, прибавил: — Никто как бог. — Было сказано мало, но так выразительно, так бесконечно сильно, что Кольцову навсегда запали его слова в душу, и не раз с завистью вспоминал он эту твердую несокрушимую веру, этот оплот, о который все разобьется, как о скалу, думая, что с такой силой действительно ничего не страшно.

У Кольцова силу эту заменяло служение правде, служение своей родине, исполнение своего долга. Он чувствовал в себе, может быть, не менее стойкий и надежный оплот, какой был у мужика. Разница между ними была как между теми двумя часовыми, из которых один гибнет…»