Том 3. Очерки и рассказы 1888-1895

Была поздняя осень, и холодный ветер насквозь продувал летнюю одежду. Заболел тогда сын его, маленький Абдул с толстым животиком, черный, как земля, в разорванной рубашонке, с голыми тонкими ножонками, с тюбетейкой на голове. Все вез его Амзя в ручной тележке, пока не умер Абдулка. Зарыли тогда его на шихане, где зарыт уже был один бурлак, которого в это лето убили с целью ограбить: знали, что нес он деньги домой, а один без семьи был, — подстерегли и убили. Рядом с ним и Абдулку зарыли. Так и зовется шихан: татарская шишка. Плакала баба тогда: не дошла и до дома — родила Гамида. Много беды они приняли, пока дошли до своей деревни. Ждали Амзю кредиторы с деньгами, а он показал им только пустые карманы. Ждали и те, кто прошлой зимой наняли его за четверть цены их хлеб жать.

Много беды и потом было: рос Гамид, и хорошо помнит его Амзя, как бегал он ребенком по селу в своей тюбетейке и еще не знал, что такое свет божий. Свет божий…

Поет старый Амзя, и низко падает его старая голова.

Луна всплыла и зажгла голубыми и серебряными огнями округу. Закутался лес, и седой туман поднялся над рекой.

Муэдзин прокричал с высокого минарета:

— Алла, Алла бис Мелла иль рахман!

Завыла где-то собака, и опять все стихло.

Свет божий измаял старого Амзю, вымотал все его жилы, иссушил всю его душу, сердце изорвал крючьями. Ах, как больно эти крючья рвали сердце! Умерла старуха и не увидела, как вырос сын. Другой на трех женат, а у Амзи и на одну не было больше денег. Никто не пойдет без денег. Так и прожил Амзя. Ждал, пока вырастет сын. Вырос, — в солдаты взяли. Ждал, когда вернется. Вернулся….

Теперь, больше нечего ждать.

Поет Амзя, но уже то не песны то старый волк одиноко воет в голубой лунной ночи…

Дальше подвинулась ночь.

Лежит Амзя и не знает, спит он или идет, — все идет, как и прежде бывало, бурлаком с женой и сыном.

Идут они, — жена и сын, — где-то близко, близко, и легко им, а ему все труднее, и подгибаются его старые ноги.

И тихо стонет во сне Амзя.

Молодой добрый барин подъехал на рассвете, и напрасно кричал ямщик, чтобы Амзя отпер ворота. Слез с козел, наконец, ямщик и сам отпер ворота.

А Амзя лежит без движения, и при виде этой старой изможденной фигуры барин подумал, что умер татарин.

— Жив он или умер? — спросил он ямщика, Подошел ямщик, тронул кнутом:

— Жив.

Слез барин и сам подошел. Лежит Амзя, и глаза его смотрят на барина.

— Ты что лежишь?

Разве лежит он, Амзя? Нет, он идет, тяжело, но все идет, и с ним вместе идут и жена и дети его. Только им легко, а ему все труднее.

Ждал барин, ждал и опять спросил:

— Ты что лежишь?

Кто-то зовет его.

— А! — отозвался Амзя и, оглянувшись на барина, — спокойно ответил:

— Устал маненько.

Но вдруг сознание возвратилось к Амзе, и он стал ерзать бессильно своими худыми, как плети, ногами, стараясь упереть их в пыльную землю, чтобы подняться. Его истощенное лицо было так сосредоточенно и спокойно, словно кто другой за него подымался.

— Лежи, лежи… на вот тебе…

И барин сунул в его руку двугривенный. Какой-то ток точно пробежал по телу Амзи, он быстро поднес руку к глазам и внимательно-тревожно спросил:

— Серебро?

— Серебро, серебро, — наклонился барин.

— А-а! — глубоко, с наслаждением, удовлетворенно вздохнул старый Амзя. — А-а-а. — И прочувствованным голосом ломанно заговорил: — Спасиби, спасиби, добрый… мой добрый господин. — Он вдруг задумался над чем-то и рассеянно повторял: — Спасиби!

Но, опять вдруг спохватившись, как будто боясь, точно за какой-то другой работой, забыть это слово, он стал все твердить:

— О, спасиби… спасиби…

Утром нашли старого Амзю без памяти, в бреду. Он открывал свои блуждающие глаза, когда его подымали, и ничего не понимал.

Зачем тревожат его, когда вот сейчас он пойдет по небесным полям, пойдет с женой и детьми, пойдет прямо к Магомету, где за горе земли ждет его рай?

К вечеру умер старый Амзя.

И, может быть, в первый раз с своего появления на землю он лежал теперь с тем бесконечным покоем на лице, какой дарит только одна одинаково ко всем равнодушная смерть.

Не от мира сего *

Посвящается памяти Я.Л. Либермана

С натуры

Поезд, торопливо шумя и пыхтя, в облаках пара остановился у дебаркадера Самары.

Молодой еврей, худой, в порванном, заношенном пальто, озабоченно выскочил из вагона третьего класса.

— Либерман, — окрикнул его знакомый приятель, — вы что?

— Слушайте, правда, что теперь в городе…

И Либерман назвал фамилию одного писателя.

— Он в городе, но он сегодня с этим же поездом уезжает.

— Что же мне делать? — растерянно спросил Либерман.

Знакомые пошли по платформе.

— Да вот он…

И знакомый Либермана показал на группу у вагона первого класса.

Там в центре стоял пожилой блондин с ленивыми, ласковыми глазами и устало слушал тех, кто окружал теперь его.

Либерман стоял и смотрел, не сводя глаз с того, для кого он приехал.

— Как же мне быть?

— Да вы возьмите билет и поезжайте дальше… в дороге и поговорите с ним…

Красивые, задумчивые глаза Либермана вспыхнули, он радостно проговорил:

— Ах, да вот…