Том 3. Очерки и рассказы 1888-1895

— И даже ни-ни… Еду я еще и думаю: здорова, мол… Сглазил я, что ль, ее?

— Надо тебе думать было…

— Да уж виноват… Я уж и сам-то хватился: не надо бы… Главная вещь — здорова вовсе была… Овса я ей, Матвей Федорович дал, засыпал: съела, еще засыпал: съела и тот… И так просто, вот так и хватает… Не в уме ровно стала.

— Да, а твой-то ум где был?

Кирилл Архипович растерянно посмотрел на барыню и сразу смолк.

— Ах ты, господи! — вздохнула старуха. — Ну, что ж ты стоишь?

— Так ведь чего же теперь делать? Я уж и не знаю… Хочешь будто все вот как лучше… Ах ты, грех!

Кирилл Архипович в свою очередь вздохнул, подумал и спросил, беспомощно показывая на кожу:

— В каретник, что ль, ее повесить?

— Ну, а куда же?

— Кожа, положим, хороша, — выделать — пять рублей стоить будет… Хомуты починить же надо.

— Жнецов-то хоть ты нанял?

— Ах да, — встрепенулся Кирилл Архипович и весело произнес: — нет.

— Ну вот тебе… Ну спасибо, тебе, батюшка. Дай бог тебе здоровья. Послал господь приказчика! Дура я старая.

— Да вы, Наталья Ивановна, не расстраивайтесь, — с душевною болью в голосе заговорил Кирилл Архипович.

— Да что, батюшка, не расстраивайтесь… Ну какой же ты, скажи на милость, приказчик у меня…

— Наталья Ивановна! Так ведь пятнадцать рублей жнитво, — в отчаянии воскликнул Кирилл Архипович.

— Ох ты, господи, — всплеснула руками барыня. — А пуд хлеба на базара двадцать копеек. Вот это так… Вот это посоветовал, батюшка, в добрый час сеять.

И долго еще выслушивали друг друга барыня и приказчик, пока, наконец, разговор не подвинулся к выяснению положения вещей данного момента.

В конце концов все оказалось не так плохо, как могло бы быть.

— Как же, жнут, — радостно успокаивая, говорил Кирилл Архипович.

— Уже и жнут?

— Вся деревня…

— Да ты что ж раньше-то не обрадовал? Слава тебе господи, — крестилась старушка.

— На три рубля дешевле! — напомнил Кирилл Архипович, — я уж погрешил маленько…

— Ну, батюшка, молодец!

— А остальную половину хоть до октября… ренду получим — отдадим.

— Конечно… ну спасибо, батюшка, спасибо…

— Главное враз, день — вон какой.

И это, конечно, много значило.

— А я его ругаю, — говорила барыня, — сам, батюшка, и виноват. Ну, иди ко мне чай пить… Иди прямо сюда… А я ругаю…

— И я то уж обробел, — вижу, огорчаетесь вы, и сам не знаю, как мне вас успокоить.

Напился Кирилл Архипович холодного чаю, рассказал еще раз уже по порядку о похождениях сегодняшнего утра. Барыня расспросила о всех, кто был на базаре, и Кирилл Архипович встал и, приседая и вытирая усы и бороду, откланялся:

— Ах, ну благодарю вас… Ехать надо в поле,

— Ну, поезжай с богом.

Приехал батюшка служить молебен. Отслужили. После молебна подъехал становой и фельдшер. Молодой становой, полный, добродушный, то конфузился, то старался смотреть по-военному и выпячивал грудь. Скромный, тихий фельдшер сидел осторожно на конце стула. Батюшка расхаживал большими шагами и задумчиво заглядывал в окна.

Разговор не клеился. Коснулись было эпидемических болезней и той грязи, которая царит в селах. Молодой становой покраснел, приняв намек на свой счет.

— Да с мужиками разве что-нибудь поделаешь, — ответил он в свое оправдание. — Сколько раз я им говорил — ничего не понимают.

Внучка, скучавшая в этом обществе, уныло посмотрела на станового, скользнула взглядом по лицам других и уставилась в окно.

— Которые и понимают, — заступился батюшка и, посмотрев на девушку, оправил свои густые красивые волосы.

Тихий фельдшер, все время внимательно слушавший, кивнул головой и хриплым нерешительным голосом, придерживая нежно свою черную бороду, произнес:

— Понимают.

— А понимают, так что ж у вас в селе грязи больше, чем где-либо? — бросил фельдшеру пренебрежительно становой.,

— Так ведь… Не мне же ее возить, Петр Степанович.

— Не про вас и говорится… говорится про мужика… Хоть бы вашим мужикам — не говорил я разве?

Старушка хлопотала в столовой и, когда все было готово, позвала гостей обедать.

После обеда убрали стол и самовар подали. Пьют чай гости. Жаркое солнце льет свои раскаленные лучи в окно, волны табачного дыма ходят по комнатам.

Сидит старушка, празднует свой шестьдесят шестой год пребывания на земле. Щемит на душе: словно жаль чего-то, что-то вспоминается, — такое же неуловимое, как этот веселый день урожайного лета. Прошло все, как и этот день пройдет.

— Как совершение урожая пошлет господь… — говорит задумчиво батюшка. — Соломой хороши хлеба, а зерно не хвалят… Старые земли…

Старушка вздохнула, отогнала свои мысли и, качая головой, проговорила:

— Хоть и новые… хоть двести пудов уродит, да цен нет, — хуже голодного года и будет.

— Да, выручки не будет.

— Сколько опять помещиков съехалось по своим усадьбам, — качнувшись на своем стуле, вставил становой, — губернатора ждут.

— Что, батюшка, твой губернатор здесь поделает?

— Ничего, конечно, не поможет: не свои же вам деньги даст.

— Когда по завещанию мужа отпускала я своих мужиков на волю, — и-и! На меня тогдашний-то как! Что вы делаете? Вы мне всю губернию взбунтуете. А через восемь лет всем волю дали.