Том 3. Над Неманом

А она требовала, и так сильно, что несколько раз ей приходила в голову мысль оставить Корчин и идти куда-нибудь подальше, в большой город, где она могла бы найти работу, независимость, найти цель в жизни. Но брать ли ей с собой отца, который чувствовал себя в Корчине, как в раю, или оставить на шее у ближних, — точно у них самих не было своих взглядов и горестей? Дитя природы, она страшилась разлуки с полями, лесами, как чего-то такого, что разломает ее жизнь на две половины. Только один раз она была с пани Эмилией в городе и вынесла оттуда впечатление тесноты, духоты, непонятной сутолоки, блеска, не имевшего для нее никакой прелести. Она не знала света, его условий и требований, а броситься в омут очертя голову у нее не хватало мужества. Наконец и в способности свои она не особенно верила. Она не принадлежала ни к числу тех, которые считают себя способными на все, ни к тем, которым мечты о блестящем будущем придают силы и отвагу. Она думала, колебалась, впадала в отчаяние или тупую апатию, а дни и годы, как блестящие снаружи, но пустые внутри зерна четок, все проходили да проходили.

Юстина говорила обо всем этом с большой живостью, открывала свою душу так, как не открывала никогда и ни перед кем. Она становилась смелой, ибо видела, чувствовала, что тот, кому она говорит, слушает ее и все до тонкости понимает.

Невольно наклонившись к ней, с напряженным вниманием, Ян время от времени кивал головой в знак согласия.

— Именно, именно, — повторял он. — Конечно! Все это правда! Грустно и стыдно пользоваться чужим богатством; стоять высоко, да не на своих ногах; быть молодым и здоровым, а жить стариком в вечном безделье…

Один раз он сказал как будто про себя:

— Ни птица, ни мышь… — словно нетопырь!

Таким образным выражением он обрисовал себе ту смесь богатства и нищеты, образования и невежества, довольно высокого общественного положения и полнейшей жизненной ничтожности, которую она собой представляла. Юстина чувствовала, что никто так хорошо, так тонко не понимал ее, как этот человек, который к ее жизни и положению прилагал мерку собственной независимости и труда. Он сказал даже, что не понимает, как она может выносить такую муку… Если бы ему приказали целые дни сидеть, сложа руки и выжидать подачки из чужих рук, то он бы непременно утопился или повесился на первом же дереве.

— Ребенок или старик — это дело другое, но как вы могли жить такой жизнью до сих пор, я и понять не могу… Слава богу, сил и здоровья у вас немало, хоть воду носить…

Она засмеялась и сказала, что воду носить она, конечно, может. Ведь Антолька носит же? А Антолька еще совсем ребенок.

Но Ян хотя и не понимал возможности такой жизни, но не ставил ее в вину Юстине. Так уж она уродилась, и обычаи в их среде такие, что она стала теперь нетопырем — ни мышью, что бегает по земле, ни птицей, что под облаками реет. Он давно догадывался, что Юстина не была счастлива, — люди разное толковали. Что именно толковали люди, Ян не сказал определенно, только гневно махнул рукой.

— Ну, уж нечего сказать, не в отца своего уродился пан Зыгмунт Корчинский! — невольно вырвалось у него.

Он смутился, встревоженный, не оскорбил ли ее чем-нибудь… Людям рта не, заткнешь, а он удивлялся ей и из любопытства начал присматриваться к ней при всяком удобном случае. А случаи такие часто представлялись. Юстина не замечала его, но он ее видел то в костеле, то на прогулке с панной Мартой или с кем-нибудь из гостей. Прежде его влекло любопытство… Увидел ее раз, два, а потом так и смотрел бы на нее целый век, и каждый раз сердце все сильней билось в его груди. Почему это случилось, — кто знает? Никто еще не знает того и объяснить не может, почему у одного человека рождается такая приязнь к другому, что хоть бей его, — все равно далеко не уйдет. Ян, впрочем, предполагал, что потому он чувствовал такую привязанность к Юстине, что подметил в ее душе горе и смятение. Лицо человека всегда выдает то, что кроется в его душе. Не раз он задумывался над тем, что господь бог дал ей такую красоту, так высоко поставил, а счастья не дал.

А как он подумает об этом, так словно свинцом растопленным капнут ему на сердце — просто плакать хочется. Если бы можно было, он бы все бросил и на край света побежал бы для нее за живой водой, — так ему было ее жалко. Но о живой воде только сказки сказывают, нет ее на свете… Когда он встречал Юстину, то целый день ходил печальный, ничего не пел, а если и пел, то только одну песню:

Ходит дивчина,
Бродит дивчина,
Лицо — маков цвет!
Стиснуты руки,
Взгляд полон муки —
Ей постыл белый свет!
Что ж ты тоскуешь,
Что ж ты горюешь,
Дивчина моя?

Раз, — это было после того, как он встретил Юстину с панной Мартой на дороге из костела, — поплыл он с дядей на могилу, увидал Юстину в окне корчинского дома, не мог удержаться и запел для нее эту песню. Но она, вероятно, не смотрела на него, не слыхала его песни…