Том 3. Над Неманом

Наступила минута молчания.

— Вот эта ветка с такими красивыми султанчиками — Тимофеева трава, этот розовый цветок — заячий лен, а эти желтые — колокольчики…

Из глубины дома, из кухни, где Антолька готовила ужин, доносился громкий крик индюка, сопровождаемый серебристым смехом девушки.

— Ха-ха-ха-ха-ха! — нескончаемой гаммой смеялась Антолька.

— Болту-болту-болту! — вторил ее смеху Михал, изумительно подражая крику индюка.

— Михал вот уже целый год ухаживает за Антолькой и хочет на ней жениться. Может быть, они и женятся, только не сейчас, потому что ни я, ни дядя не позволили ей выходить замуж шестнадцати лет. Если он вправду любит ее, то пусть подождет года два-три, пусть девочка ума-разума наберется. Другой бы закручинился от этой отсрочки, а он нет. Всегда весел, всегда в голове разные шутки да дурачества. Совсем не так, как я: хоть от природы и я человек не унылый, но если мне что-нибудь не удастся, то хоть в могилу ложись…

В кухне весело и звонко засвистела иволга, и словно в ответ ей в саду Фабиана кто-то тоже засвистел на мотив песни:

А кто хочет вольно жить,
В войско пусть идет служить!

— Ну, да… а вот эта травка… я приложу ее к вашей ручке, и она пристанет так, что и оторвать ее будет трудно. Поэтому ее и называют липучкой.

Осторожно, с улыбкой он положил на руку Юстине зеленую травку, которая действительно тотчас прильнула к телу своими незаметными присосками.

— А вы вправду поедете с нами завтра на могилу? Он нагнулся к ней и робко заглянул ей в лицо.

— Оно, пожалуй, и нехорошо, что вы до сих пор ее не навестили.

Смелость этого упрека как-то странно противоречила его робкому взгляду.

— Так поедете?

— Непременно.

— А если дядя останется дома?

Она спокойно и доверчиво посмотрела на него и ответила:

— Тогда я поеду с вами.

Около зеленой травки на руке Юстины виднелся рубец от пореза серпом. Ян, не спуская глаз с красноватой линии пореза, тихо заговорил:

— Я уж сегодня по лицу старика вижу, что завтра на него нападет хандра. А тогда он никуда не выходит, не ест, не пьет, не говорит ни с кем. Так иногда бывает день, а то и два и три дня. В такое время мы с Антолькой ходим на цыпочках, говорим тихо, точно в доме покойник лежит… Бог его знает, что у него за болезнь!

В это время Анзельм несвойственным ему поспешным шагом приблизился к одному из открытых окон.

— Я вот сейчас покажу эти книжки, — сказал он идущему за ним Витольду, — сейчас покажу.

Узкая скамейка вовсе не преграждала доступа к окну; присев на ней и заглянув внутрь, Витольд одним взглядом окинул несколько необычную комнату. Это была так называемая боковуша, прозванная так потому, что сени отделяли ее от просторной светлицы. Комнатка эта была маленькая, длинная, с низким бревенчатым потолком и неровными, скупо выбеленными стенами. Деревянная койка с тюфяком, набитым сеном, с подушкой и домотканным одеялом, простой некрашеный стол у окна, зеленый сундук, по всей вероятности, с одеждой и один старый стул с деревянной спинкой — вот и все. Над койкой висели три большие картины: вверху, почти под потолком, образ Остробрамской пресвятой девы, в раме, оклеенной золоченой, еще блестевшей бумагой; ниже, почти над самой постелью, две серые, в деревянных рамках, картины, изображавшие рыцарей верхом на конях. За образ была заткнута освященная пальмовая ветка; над серыми картинами висел на гвоздике маленький терновый венец. У окна на столе стоял небольшой кувшин с водой, а подле него стакан, опрокинутый кверху дном.

Дальше, у самой стены, за лампой с высоким колпаком лежало несколько книжек в истрепанных обложках. За этими-то книжками Анзельм протянул руку и, подавая их Витольду одну за другой, медленно читал их заглавия:

— Псалмы Кохановского… Обратите внимание на надпись сбоку.

— Андрей Корчинский, — громко прочитал Витольд.

— Пан Тадеуш… Посмотрите, что написано…

— Андрей Корчинский.

— Северные сады… Посмотрите…

Он прочитал несколько заглавий, указывая бледным пальцем на надписи. Только одна надпись была длиннее других. Она заключалась в четырех словах: «Андрей Корчинский Юрию Богатыровичу».

— Отцу Янека, — его отцу, — многозначительно кивнул Анзельм в сторону племянника и снова положил книжки на стол.

— Все это от него… только у нас и свету, что он оставил. И то хорошо, и за то, слава богу, потому что одни померли, другие поглупели и все позабыли, и есть еще и такие, что не с уважением и благодарностью, а со смехом да с издевками о нем вспоминают. Из праха земного сотворены мы и только и заботимся что об этом прахе, то есть о своем теле. Но тот, кто хоть раз испытал душевную радость, тот навеки сохранит благодарность к пану Андрею и тоску по его кончине. Он здесь сеял, он просвещал, он поддерживал в сердцах людей тот огонь, о котором вы сейчас говорили, он за него и молодую свою голову сложил… Упокой его в селениях праведных, боже милосердый! Аминь!