Том 3. Над Неманом

Зыгмунт стоял перед матерью пришибленный и, как видно, крайне огорченный. Он разводил в недоумении руками и почти одновременно с ней говорил:

— Но ведь все это чуждо мне… Я, ma chere mатап, с этим светом, тенями, сладостями, травами etc, etc никогда не встречался, не сжился с ними, не привык… я привык к другому. Ведь невозможно культурного человека обратить в дикаря из-за… соков земли, с которыми я до сих пор не имел ничего общего!

Медленно, обеими руками опираясь о стол (ноги отказывались служить ей), пани Корчинская встала и заплакала так, как плакала всегда, без рыданий, без судорожных подергиваний лица. Крупные слезы катились из глаз ее и медленно текли по щекам.

— Моя вина, моя вина, тяжкая вина моя! — несколько раз повторила она. — Я ошиблась. Между тобою и тем, что должно быть предметом твоей горячей самоотверженной любви, я не установила никакой связи. Правда, я всегда говорила тебе об этой любви, много говорила… но слова эти были плохим посевом. Я ошиблась… Но, дитя мое…

Она молитвенно сложила руки на груди.

— Не карай меня за мой невольный грех!.. О да, невольный! Я думала, что поступаю хорошо… Я держала тебя в хрустальном дворце, потом послала в чужие края, потому что, по моему мнению, ты должен был стать звездою первой величины, а не тусклою свечкой, — вождем, а не рядовым. Да, я вижу, что ошиблась, но ты должен исправить мой грех. Вспомни историю твоего отца; ты хорошо ее знаешь. Разве ты не можешь почерпнуть силу, мужество, величие духа из того же источника, из которого черпал он? Твой отец, Зыгмунт, любил народ, которым и ты окружен со всех сторон, умел жить с ним, поднимать его, утешать, просвещать.

Вдруг она смолкла. В сумраке, который уже начинал наполнять комнату, она услыхала насмешливый и презрительный голос, который произнес только одно слово:

— Быдло!

О, свидетель бог, несмотря на свои инстинкты и привычки, она никогда не думала так, никогда, даже в тайниках своей души не осмеливалась оскорблять таким названием народ. Не умея сблизиться с этою массой, слиться с ней, работать с ней вместе, пани Корчинская искренно желала ей всего лучшего, сочувствовала всякому ее страданию. О, только один бог видел бурю, поднявшуюся в ее душе от одного этого короткого, но ужасного слова. Зыгмунт не заметил ни этой бури, ни Страшной бледности, которою покрылось лицо матери, и, воспользовавшись минутой, заговорил:

— Я очень хорошо понимаю, что вас более всего интересует. Да, как и не понять? Соки земли, страдания, народ и тому подобное… Я никогда не хотел говорить об этом, чтобы не огорчать и не сердить вас. Я вообще очень уважаю чужие чувства и убеждения, в особенности бескорыстные, как, например, ваши. Но теперь я замечаю, что этот предмет требует подробного разъяснения. Мне очень грустно, j'en suis desole, но я этих чувств и убеждений не разделяю. Только сумасшедшие и крайние идеалисты до последних сил защищают абсолютно проигранные дела. И я также идеалист, но умею трезво смотреть на вещи и не допускаю никаких иллюзий. А так как иллюзий у меня никаких нет, то мне вовсе не хочется принести себя в жертву на алтарь несуществующего божества. Простите, если я чем-нибудь оскорбил ваши чувства; я понимаю, очень хорошо понимаю, что люди старого поколения могут оставаться под влиянием традиций, личных воспоминаний etc. Мы же, расплачивающиеся за чужие иллюзии, своих не имеем. Когда банк сорван, я иду играть к другому столу, а этим другим столом служит для нас общечеловеческая цивилизация, европейская цивилизация. Я, по крайней мере, считаю себя за сына этой цивилизации, вскормлен ее соками, сжился с ней… Нет ничего удивительного, что я не могу жить без нее и что здешние соки только питают мое бренное тело (что, между прочим, приводит меня в ужас), но духовные потребности удовлетворить не в состоянии.

Пани Корчинская чувствовала, что земля уходит из-под ее ног, и крепко ухватилась обеими руками за край стола.

— Боже, боже! — тихо проговорила она, отняла одну руку от стола, протянула ее к окну и сдавленным шопотом прибавила: — Пойди на могилу отца, Зыгмунт, пойди на могилу отца. Может быть, там… может быть…

— Могила! — саркастически перебил Зыгмунт, — опять могила! Сегодня я получаю уже во второй раз совет отправиться на могилу. Очень благодарен за эти могилы… передо мною жизнь, слава!..

— Без славы, без надгробного памятника, забытый всеми, твой отец там…

— Мой отец! — вспыхнул Зыгмунт, — простите меня, мама… но мой отец был безумец…

— Зыгмунт! — крикнула пани Корчинская, и голос ее зазвучал необычно резко и грозно. Но и в жилах Зыгмунта текла горячая кровь Корчинских. Непреклонное упорство матери вывело его из себя.

— Да, безумец! — повторил он. — Правда, весьма благородный, но в высшей степени вредный.

— Господи, господи!

— Да, мама. Простите меня, но я имею право сказать это, я, лишенный возможности занять место, принадлежащее мне по праву, я, носивший даже в чужих краях клеймо позора на своем лбу, я, чуть не нищий, благодаря тому, что мой отец и подобные ему…