Том 3. Алый меч

«Ну пусть бы тогда, – думал Андрей дальше, – пусть тогда, давно, когда в теле был простой, молодой, божественно-звериный жар, а в душе не было ясного вопроса „как любить?“. Ну пусть бы тогда, хоть и с Катей… А теперь? Что же это? Зачем?»

Не в спутанных мыслях его – а в самом теле, в крови – горели стыд и отвращенье. Стыд перед свежими телами осенних лавров, бездвижно ожидающих рассвета.

«Может быть – она знает», – беспомощно подумал Андрей, и сам не знал, кто «она», та ли, близкая женщина, или близкая Мудрость приникшей к нему природы. «Может быть, она знает, а я – ничего не знаю. Только знаю теперь, что так нельзя, так мне больше нельзя!»

Белый пух на море порозовел, опрозрачнел, стал мягким и тонким. Лавры чуть заметно вздрогнули в последнем ожидании. С неба совлеклась, скользнув вверх, сероватая тень. И вышли, и протянулись от одного края неба до другого кровавые мечи, – лучи, – острые и алые.

Встало солнце.

VII

Слово

На западной береговой дорожке весело и светло. Она, ровная, вьется по уступу над самым морем. Море улыбается, светится близко, тут же, из-под ветвей то густых, то совсем расступающихся деревьев. Справа – высокие стены, высокие сады белых вилл, и сверху, с каменных перил, на стены спускаются длинные ветви, покрытые то красными, то желтыми цветами, часто-часто, будто нет ветвей, одни цветы. Кое-где, против дверей в стене, устроены сходы к самым волнам. Там, где уступ дорожки выше, – это целые каменные лестницы.

Андрей не пошел сегодня в парк на гору, чтобы не опоздать к обеду; он отправился ненадолго, только сюда, на эту солнечную дорожку.

Сколько здесь гуляющих, хотя еще совсем рано) Вот две толстенькие австриячки с двумя, тоже толстенькими, собачонками; вот крутобедрая дама, высокая и пышная, ленивая и жадная; вот ярко одетая кормилица, не то итальянка, не то далматка, везет в колясочке черного, как жук, ребенка; молодой, угрюмый патер, наклонив в книгу пушистые поля шляпы, скользит у стены; два подозрительных молодых человека в желтых башмаках и клетчатых панталонах, с розами в петлицах, хохочут, кривляются на ходу и махают тростями. Хорошенькая пышноволосая девочка-подросток, с тоненькими крепкими ножками в черных чулках, радостно рассказывает что-то по-английски невозмутимой гувернантке, указывая на море. Из стен виллы, отворив железную дверь, выходить монахиня, вся черная, с черным покрывалом на голове, накинутым на нижнее, белое, и пересекает дорожку, чтобы сойти по узкой каменной лестнице к морю.

Монахиня повернула к Андрею лицо. И он узнал ее тотчас же, – это бледное, узкое лицо с розовыми губами, серые глаза, опушенные завитыми ресницами, спокойные и далекие. Он остановился на мгновение, не взволнованный, как будто даже не удивленный. Она молчала и смотрела на него, без улыбки, ожидая.

Наконец он двинулся, не отрывая глаз, подошел ближе. Надо же было что-нибудь сказать. Ведь, в сущности, это все очень просто и естественно. Встретились, потому что живут в одном и том же маленьком местечке. Узнали друг друга. Она – монахиня, но ведь позволительно же монахиням узнавать друзей – чуть не детства. Это, то есть что она – монахиня, конечно, стесняет Андрея… Но и удивляться особенно нечему. Она всегда была странная. Мало ли куда жизнь кидает человека!

И Андрей, приподняв вежливо шляпу, стараясь улыбаться, начал:

– Извините… Если я не ошибаюсь… Мы когда-то встречались…

«Не забыла ли она по-русски? – подумал он быстро. – Да нет, с Тихоном говорила…»

Мисс Май, – монахиня, стоявшая перед Андреем, – не забыла по-русски, потому что сказала ему правильно, с едва уловимой детской мягкостью произношения:

– О, да, мы встречались. Вот сюда пойдем, на лестницу, к морю. Там хорошо. Тихо.

Голос у нее был тот же, не глухой – и не громкий, без всякой резкости.

Черное платье ее легко скользило вниз по ступеням. Андрей молча шел сзади.

Лестница впивалась прямо в воду; невысокие волны, шелестя, набегали на последние ступени. Сверху, с невидной дорожки, слышен был шелест шагов и неясные говоры гуляющих, – а может быть, это был говор моря и шелест листьев.

– Вот здесь, – сказала монахиня, здесь сядем. Здесь хорошо. Прямо в море. Море спокойное, ветра нет.

Она села на низкую и широкую, уступами спускающуюся, ограду лестницы. Андрей, неловко согнув свое большое, тяжелое тело, опустился на ступеньку.

– Выше, выше! Так неудобно!

Он пересел выше, против нее, видел теперь ее всю, – черную на бледном, сверкающем море; только лицо было немного затенено покрывалом.

– Да, это очень странно, – сказал Андрей каким-то любезным голосом. – Вот мы и встретились. Кто бы мог подумать! И какая в вас перемена…

– Я изменилась? – сказала она…

– Нет, лицом не очень… Но…

Он все пристальнее глядел на нее. Конечно, лицо изменилось: все, что тогда в нем угадывалось – теперь можно было видеть. И оно казалось еще светлее и ровнее, узкое, обрамленное белым покровом, прячущим волосы. Не изменилось главное – это было ее лицо.