Том 3

У нас ежегодно издается более двухсот первых книг. Это слишком много даже для такой великой страны, как наша. На многих печать небрежности, нетребовательности к слову и образу. Ошибки распространяются, пропагандируются и утверждаются в сознании еще более молодых. Такое положение тем более опасно, что издание поэтических книг в наших самых требовательных издательствах не увеличивается, а сокращается.

Главная ответственность за поддержание высокого уровня поэзии лежит на печатных органах, в частности на издательствах. У последних есть какая-то болезненная торопливость, а кое-где и вредная кампанейщина в издании книг.

В заботе о будущем нельзя пройти мимо очевидных недостатков нашей молодой поэзии. Например, хорошо, когда поэт мыслит большими категориями, такими, как Век, Эпоха, Человечество, Планета, когда он приходит к ним от человеческих судеб, духовно вырастает до них, наполняет эти большие слова смыслом. У нас же с ними запанибрата, без чувства ответственности. Так, Станислав Горохов пишет:

Век спешит на премьеру,

Про ужин забыв,

Век не спит по ночам,

Вычисляя орбиту,

И рождает на клавишах

Новый мотив,

И идет сквозь тайгу

Молодой и небритый.

Где-то рядом, пририфмовываясь к веку, Владилен Белкин приходит к выводу: «Я — ступень к человеку, который будет!» Когда Маяковский писал: «Отечество славлю, которое есть, но трижды, которое будет», то даже перед будущим не унижал своего человеческого достоинства. Не помню такого греха ни за Пушкиным, ни за Лермонтовым. Человек будущего будет красив, если уже сегодня мы дадим его поэтические образцы, как делали это наши классики. Если встать на позицию Владилена Белкина, то легко будет прощать в нашей поэзии и мелкодумье и мелкотемье. Читаешь иные стихи и поражаешься мусорной бытовщине, буквальности слова, ложно понятой непосредственности. Зачесалась пятка — давай про пятку, накормили клубничным вареньем — тут же обещание, что стихи не будут сладкими, посадил чернильное пятно — тоже повод для словотворчества.

Наконец, исповедь поэта перед читателями должна отличаться от исповеди перед врачом. Во втором случае в силу нравственной гигиены даже гарантируется ее тайна. Некоторые поэты в своих исповедях путают эти два адреса. В качестве примера приведу стихи одаренного новосибирского поэта Геннадия Карпунина. Во время войны, будучи совсем еще мальчиком, он был чем-то сильно напуган.

До дому кой-как доволочился,

Было горе маме да врачам —

Лет до восемнадцати мочился

Под себя в постели по ночам,

Чтобы отбить душок безвкусицы, в такие стихи надо подсыпать карболки.

Одной из тем, поднявших нашу классическую и советскую поэзию на мировую высоту, была тема любви. В ней проявились самые высокие нравственные идеалы нашего парода: чистота и красота человеческих отношений. В мире, несовершенном до сих пор, эта тема часто звучала трагически, но а в трагедиях всегда была жажда большого общечеловеческого счастья. Такой мы знали любовь Александра Блока, Владимира Маяковского, Сергея Есенина. И поздней наша советская поэзия никогда не изменяла их высоким, идеалам. В годы Отечественной войны тема любви звучала как патриотическая тема. Наши женщины олицетворяли Родину. Ту великую ненависть, которую наш народ испытывал к фашизму, могла уравновесить только великая любовь к Родине. Замечено, в состоянии опасности, как общей, так и личной, любовь проявляется ярче. Пример тому: последние стихи Вероники Тушновой, Александра Яшина, Василия Кулемина…

После только что сказанного приходится с грустью отмечать, что тема любви в молодой поэзии несколько принижена. Во множестве стихов о любви — бескрылость, будничность, а главное — низкая культура чувств. Здесь есть свои Робинзоны, которые в отношениях между мужчиной и женщиной все начинают с нуля, как будто не было ни Пушкина, ни Тютчева, ни Фета. Равенство проявляется как панибратство. Язык любви холоден и бесцветен. В стихах, как говорится, сплошь да рядом: Катьки, Маньки, Лидки. Между тем уроки языка любви нам может преподать наша прекрасная проза. Вспомните, с какого косноязычного «кубыть» начиналась любовь Григория и Аксиньи. А потом, когда он навсегда прощался с ней, в порыве наивысшего проявления любви заговорил библейскими словами «Песни Песней» — «О, возлюбленная моя!».

Мне могут напомнить о давних стихах Ярослава Смелякова «Любка Фегельман». Во-первых, может быть, благодаря этим стихам была начисто забыта когда-то популярная воровская песня «Здравствуй, моя Мурка», мотивом которой воспользовался поэт; во-вторых, в начале тридцатых годов фамильярное — Любка — носило печать демократичности. С тех пор наша страна шагнула так вперед, поставила женщин на такой высокий уровень, что не к лицу молодым поэтам хвастать сапогами в гармошку.