Том 3

Он почувствовал, что празднуется сегодня не просто очередная годовщина со Дня Рождения Того, о чьем «легендарном, возвышенном шаманстве» он натискал не один десяток «научных» статеек… «Неужели, – восторженно думал Гелий, вновь возвращаясь помимо своей воли к мыслям о «самом главном», – неужели, если, конечно, я окончательно не поехал, большинство верующих не догадывается, при всей своей молитвенной настроенности и чистой любви к Богородице да к Новорожденному, что не просто День Его Рождения празднуют они сегодня? Неужели не чуют, что причащаются они сегодня – в предельно прояснительной простоте – к Тайне Времени? Неужели не замирают ликующе от явного соприсутствия в тех самых яслях, среди волхвов, волов и немногих счастливых свидетелей, под теми же самыми небесами, необычайно высветившими одну лишь звезду из всех звезд в зимней бездне над Вифлеемом, одну лишь звезду – Рождественскую… Там всегда очаг горит… и всем всегда тепла хватает… всегда клубами белыми валит из ноздрей воловьих молочный дух жизни и спасения… спасения от ужаса перед Временем… там вдох и выдох – одновременны, как одновременны Рождество, все до единой перипетии и чудеса земной жизни Спасителя, все муки Его крестные, смерть на кресте, неслышный грохот могильного камня, отваливаемого Ангелами Воскресения… все, все там одновременно… там Время лишено всех вселенских – не говоря уж о земных – качеств… качества вроде длительности или протяженности присущи лишь Времени земному… А вот в Божественном Покое… Здесь, на Земле, как просечь куцему моему разуму сущность Троицы, да к тому же согласиться с тем, в высшей степени невероятным, с точки зрения здравого смысла, обстоятельством, что Три Единосущные Ипостаси в Ней, в Троице, неслиянны и нераздельны – одновременно?… А там все обстоит именно так, но, главное, мне это ясно в сей миг как дважды два… мне даже смысл Страшного Суда ясен… всегда к нему готов… полностью согласен с тем, что из всего, хранящегося в Вечности, из образа каждой грешной человеческой жизни, особенно из моей, точно так же, как из нашей истории, будет низринуто в какую-нибудь сливную черную дыру все лишнее и мерзопакостное… вероятно, именно таким простым образом Красота спасет Мир…»

Гелий забылся. Ничто в те минуты, кроме смерти, не могло бы оторвать его от захваченности странным, разрешающим всю абсурдность существования, чувством освобождения от сил длительности и протяженности всемогущего Времени. Он шептал почти недвижными губами: «Моисей всегда выводит евреев из Египта… Будда всегда скармливает себя голодной тигрице… сегодня, как всегда, Рождество… Его Рождество…»

Гелий шевельнул рукой. НН, заметив это, взяла ее в свою руку. Он сжал ее, надеясь на понимание движения души, почти уже не имевшей сил для одухотворенной связной речи.

– Геша, живи… не то я не прощу себе той своей тупости… не прощу… живи, то есть прости… простишь?

Он притянул ее руку к своим вспухшим, холодным губам. Потом слабо отпустил.

51

Несколько женщин вместе со священником и доктором, схватившись за воротник, полы, края и лацканы пальто, неумело несли распластанного на нем Гелия. Он действительно покачивался, как в люльке, немного перекатываясь то влево, то вправо, сначала головой вверх, а потом – вниз, когда спускались по ступенькам паперти к машине.

Убаюканный движением и заботой о себе живых людей, он уже мягко проваливался куда-то, как вдруг вспомнил – заволновался, что его ночного приятеля нет рядом. НН снова приблизила ухо к его губам, смогла разобрать просьбу и постаралась отвлечь Гелия от беспокойства за судьбу котенка.

Это счастливо помершее во сне существо не смогло, должно быть, пережить душевного потрясения. Ясно было и НН, и Грете, и Мине, и старушкам с батюшкой, что потрясение это было вызвано счастьем совершенно неожиданного участия человека в судьбе котенка, родственной близостью и теплотой живого тела, помещенностью в приют защиты от стихий и, конечно, случайной сытостью, тоска по которой чуть ли не с первого же дня рождения успела довести инстинкт самосохранения этой крохи до крайнего уныния и безумной отваги. Хотя, вполне возможно, все это счастье и вся эта радость, свалившиеся с московских холодных, завьюженных, угрюмых небес, показались замученному жизнью котенку чудесным сном, и он снова заснул так, чтобы заодно никогда уж больше не просыпаться.