Том 2. Сумерки духа

Юлия всплеснула руками, но в первую минуту не поверила. Она слишком давно знала, что Звягин любит Валентину, слишком подробно он рассказывал о своей любви и описывал ее. Она давно примирилась с этим, страдала вместе со Звягиным от их ссор, радовалась, что Звягин доверяет ей свою душу, а она утешает и поддерживает его. Она привыкла знать его привязанным к Валентине, даже восхищалась втайне его способностью любить столь горячо.

– Я вам расскажу, как это произошло, – сказал Звягин н начал рассказывать.

Он передал свое последнее свидание с Валентиной, стараясь не забыть подробностей, но чуть-чуть, слегка, незаметно для себя, он переиначил и свои слова, и ее, даже свои ощущения, которые изобразил густо, мрачно, почти сильно. Холод между ними – создан ею, Валентиной, ее полным, грубым непониманием его любви. Вся она, все в ней теперь оскорбляет самое святое его души. Он даже не знает, может ли действительно любить такую, как она. И годы он убил на любовь, на поклонение, не смея взять ее руки… Счастие, которым он ей, быть может, пожертвовал… Она не стоит жертв.

Он не скрывал своей злобы, он только называл ее справедливым возмущением.

– Я страдаю, я изнемогаю, – повторял он, – я не пойму, что со мной, но мне хочется кричать, взывать, требовать правосудия, я сам не знаю у кого, может быть, у Бога… Поймите, я вижу, что она дальше от меня душой, чем отдаленнейшая из звезд, она слепа, она жалка – и все-таки я боюсь, что люблю ее. Нет, нет, это невозможно!

Он упал головой на стол. Юлия была потрясена, возмущена больше Звягина. Как она смеет, эта Муратова, давать ему такие страдания? Где же в самом деле справедливость?

Юлия встала, робко подошла и положила руку на голову Звягина. Ее слезы быстро, светлыми, мелкими каплями, падали на стол. Глаза поминутно мигали, и сверкающие капли сыпались легко и часто.

Звягин взял руку и стал целовать в ладонь, повторяя:

– Вы мой единый, истинный друг. Без вас я бы умер, я не могу переносить одиночества. Любите меня, не покидайте меня.

Жалость к себе колола его сердце. И на глаза выступили непритворные слезы.

– Да, я понимаю вас, – лепетала Юлия Никифоровна. – Как я могу покинуть вас? А Муратова… Да, она вашей любви не стоит… Подумайте только, она отталкивает вас, и она приближает какого-то Кириллова…

Звягин вдруг вскочил. Слезы мгновенно высохли. Лицо его было беспокойно и озлобленно.

– Вы тоже заметили? Кириллова. Я сейчас же понял. Я знаю ее, как прочитанную книгу. Ей нравится Кириллов. Да? Вы тоже заметили?

Юлия поняла, что сделала ошибку – но было поздно. Новые, разнородные чувства поднялись в душе Звягина и жгли ее. Внезапная мысль родилась в нем – и через минуту уже казалась единственно возможной.

– Юлия, – сказал он, останавливаясь перед ней почти спокойный, тихо, задерживая волнение. – Я понял. У меня один путь – сбросить это с себя совершенно, окончательно, откинуть прочь эту любовь. Я буду иметь силу, если вы меня поддержите. Не хочу унижаться, страдать, не хочу мучений. Надо, чтобы она это знала. Я хочу столкнуть ее с моей дороги. Юлия, вы мой друг – будьте же для меня всем, будьте моей женой!

В первую минуту Юлия не поняла. Потом волна небывалой радости залила ей душу, хотя сердце, полное слишком искренней любовью, кольнула неясная, непонятная обида. И слезы, счастливые и печальные вместе, опять закапали, безмолвно и легко падая с ресниц.

Звягин сел рядом с Юлией на широкое кресло и обнял ее одной рукой. Он не любил Юлию, но одиночества переносить не умел, и Юлия, с ее любовью, была ему необходима. К тому же Муратова должна знать, что он победил ее, что он не хочет страдать от разлуки. Это она должна знать немедленно.

И, прижимая Юлию к себе, он шептал:

– Так вы меня больше не покинете? Вы мне верите? Помогите до конца. Сделаем это не откладывая… Через два дня я уезжаю в Москву. Вы будете уже там? Не создавайте лишнюю муку. Надо жалеть меня.

VII

В столовой Валентины Сергеевны, комнате очень высокой, с темной резной мебелью и темными стенами, сидело несколько человек. Только что кончили завтрак и теперь допивали кофе. Свет зимнего, снежного, сумеречного дня, пробиваясь в окна, делал все окружающие предметы и лица людей особенно унылыми и серыми.

На конце стола, в кресле, сидел Иван Сергеевич с капризным, больным лицом. Он, видимо, был не в духе, и даже всегда живые глаза его на этот раз казались тусклыми и злыми.

Рядом с ним сидела полная, добрая и глупая дама, которая доводилась как-то родственницей Валентине Сергеевне, любила ее и теперь привезла к ней свою племянницу, богатую сироту, едва выпущенную из института. Дама взяла ее к себе только осенью, а перед этим девочка провела в четырех стенах всю жизнь с семилетнего возраста, не выходя даже на каникулы.

Она была довольно миленькая, прозрачно-малокровная, хотя полная, с каким-то странным взором, не то наивным, не то вызывающим, с пепельными волосами, тщательно, даже по-детски тщательно и неумело завитыми. Одетая пестро и непривычно – она сидела молчаливо, только изредка улыбаясь и поправляя одежду и волосы беленькими, пухлыми руками.