Том 2. Сумерки духа

– Хочешь? – произнес он, в первый раз говоря ей «ты» при других. – Тебе хорошо будет у меня.

Она только кивнула головой и крепче прижала лицо к его коленям.

Решено было, что Маргарет переедет через три дня, в субботу. Еще один вопрос – денежный – лежал на сердце Дмитрия Васильевича. Мысль, что Маргарет деньгами связана с мистером Стидом, его тревожила и колола. Этого не должно быть. Но он все откладывал разговор с Маргарет: ему казалось, что она еще не поймет его. Ведь она даже не знает главного – того, что у него в душе, тех важных слов, которые все хотят родиться.

Шадров был беден, то есть он проживал почти все, что получал из университета и с курсов. Нужны были две квартиры, уход за матерью, нужны были книги для работы. Когда он заболел год тому назад, он едва устроился, чтобы прожить полтора месяца в санатории. Но теперь к лету он должен был получить кое-что от своего издателя, а будущей зимой хотел взять лекции в лицее, которые ему давно предлагали. Он все это уж много раз рассчитывал, с усилием, как человек неумеющий, почти бестолковый. Но он думал о Маргарет, – и ему даже нравилось думать и о лицее, и об издателе.

Погода с самого начала февраля совершенно испортилась. Черный, разваливающийся снег на улицах, лоснящиеся тротуары, вечером – трепетные огни фонарей, бросающиеся в сторону от порывов мокрого, мягкого ветра. Только дни стали немного длиннее.

– Маргарет, – сказал раз Дмитрий Васильевич, когда, еще в конце января, они проходили вдвоем, в ясный, легкоморозный, предвечерний час, мимо какого-то большого сада. – Хочешь, я скажу тебе одну мою мысль, желание, которое часто мучает меня?

За темными, редкими прутьями деревьев догорела заря, и небо светилось, зеленое, тихое, обещающее весну, – уже весеннее. Еще хрустел розовый снег, а там, в небе, уже была радость, предчувствие новой жизни. И деревья во сне протягивали к небу темные, тонкие ветки.

– Видишь ли, Маргарет, – продолжал Шадров, – я никому никогда этого не говорил, но тебе надо сказать. Я люблю вот эти сучья, зеленое небо, длинные зори, всю эту бедную кротость – полупонятной… стыдливой и ревнивой любовью. Эта страна, в которой я родился, – часть моей души. Она – скрытная и неласковая, да ведь и моя душа – тоже молчаливая и неласковая. Мне трудно говорить об этом, но ты не поймешь, если я не скажу. Мне бывает хорошо и радостно, когда ты играешь с мамой, целуешь ее, как я делаю. И вот мне хочется иногда, чтобы ты немножко любила то небо, ту землю, которая мне – родная. Ведь она тебе тоже родная, Маргарет! Ведь твой отец был русский?

Она задумалась, опустила голову и молчала.

– Маргарет?

– Мой отец был изгнанник, – тихо сказала она. – В России ему сделали много худого; все-таки я знаю, как он любил ее, как мучился, что не может вернуться. Но он никогда не говорил о ней. Ты хотел бы, чтоб я ее любила? Я ее давно люблю, верно, всегда любила; я и тебя всегда любила. А она – ты.

Они вернулись молча, когда совсем догорела заря.

Теперь, накануне дня, когда Маргарет должна была переехать, и Дмитрий Васильевич спешил к ней в последний раз обедать, было нехорошо. Но как раз на западе ветер разорвал тучи, и небо смотрело оттуда, зеленое, кроткое, опять с предчувствием, с обещанием весны.

«Люблю тебя, милая девушка! – сказала душа Дмитрия Васильевича. – Люблю, и пусть она знает, как знаю я. Пусть узнает сегодня».

IX

В большой, высокой комнате с темным ковром и темными стенами, той самой, где Шадров завтракал с мистером Стидом, был полумрак. Высокая лампа сквозь розовый шелк абажура давала теплые, мутные светы. Около нее, в углу, маленький стол был накрыт на два прибора.

Дмитрий Васильевич весело поздоровался с Маргарет.

– Я устал, милая, и ужасно хочу есть! Ты знаешь, Марья Павловна мне поручила купить какого-то кретона для твоей комнаты, и я сам с образчиком ездил в лавки. Конечно, меня обманули, и Марья Павловна ворчит, что я дал слишком дорого. А ты выходила сегодня? Что ты молчишь? Ты меня не слушаешь?

– Нет, нет, я слышу… Я не выходила, погода такая дурная… Ты голоден? Я велю подавать.

Она позвонила. Шадров не видел ясно ее лица, но чувствовал, что ей невесело.

«Опять письмо», – подумал он с тоскою.

Он ничего не сказал, но, хотя веселость его пропала, он старался за обедом говорить с ней, как прежде. Это пройдет. Когда она будет с ним, завтра, он сумеет сделать ее сильнее и счастливее.

После обеда Маргарет пересела в кресло, дальше от лампы и продолжала молчать, все так же безучастно.

– Маргарет, – вымолвил он наконец. – Я вижу, у тебя есть что-то на душе. Что с тобою?

Она поспешно ответила:

– О, ничего! Не беспокойся.

И прибавила, стараясь говорить беззаботно:

– А у меня Нина Авдеевна сегодня опять была. Знаешь, она, в сущности, недурная, я к ней стала лучше относиться. Она, я думаю, тебя до сих пор любит и на все для тебя готова.