Том 2. Солярис. Возвращение со звезд

— Ведь она похожа на нашу современницу. У нее нет ни красной гадости в носу, ни тарелок в ушах, ни светящихся косм на голове, ни золота; такую девушку ты мог встретить в свое время в Цеберто или Аппрену. Я помню таких. Вот и все.

— Черт побери,— тихо проговорил я.— Пожалуй, ты прав. Да. Но есть разница.

— Ну?

— Я уже тебе говорил. В самом начале. С ними я вел себя иначе. И, правду говоря, я не представлял... я считал себя тихоней...

— Действительно. Жаль, я не сфотографировал тебя, когда ты вылез из дыры на Керенее. Увидел бы тогда, какой ты тихоня. Дорогой, я думал, что... Эх!

— К чертям Керенею, все ее пещеры и все остальное! — сказал я.— Знаешь, Олаф, перед приездом сюда я был у врача, его зовут Жюффон, очень симпатичный старик. Ему за восемьдесят, но...

— Это уже наша судьба,— спокойно заметил Олаф. Он курил, наблюдая, как дым плывет над светло-лиловыми цветами, похожими на большие гиацинты.— Нам лучше всего среди та-а-ких стариков,— снова заговорил Олаф,— с та-а-кой вот бородой. Как только я об этом подумаю, меня прямо трясет. Знаешь что? Давай купим себе курятник, будем курам головы откручивать.

— Кончай валять дурака. Этот доктор сказал мне много мудрого: мы не можем иметь друзей-ровесников, а это значит, что близких у нас нет... и остаются нам только женщины, сейчас легче иметь много женщин, одну — гораздо труднее. И он прав. Я уже убедился в этом.

— Гэл, я знаю, что ты умнее меня. Ты всегда любил нечто необыкновенное. Чтобы всегда было чертовски трудно и недоступно, чтобы ты трижды вылез из кожи... чтобы... остальное не по тебе. Не смотри так на меня. Я тебя не боюсь.

— Слава небу. Этого только не хватало.

— Итак... что я хотел тебе сказать? Ага. Знаешь, сначала я думал, что ты хочешь быть сам по себе и поэтому так зубришь, что тебе мало быть просто пилотом — тебе нужен большой успех. Я только ждал, когда ты начнешь задирать нос. Больше того, когда ты в споре загонял в угол Нормерса и Вентури и когда ты, тихоня, бросался в ученые дискуссии, знаешь, я думал, что ты уже начинаешь задирать нос. Но потом был взрыв, помнишь?

— Тот, ночью...

— Да. И Керенея, и Арктур, и та луна. Дорогой, луна до сих пор мне снится, однажды я даже упал с постели. Ну, эта луна! Да, ну что... понимаешь. Склероз, видно, у меня. Все время забываю... Но потом произошло все то, и я убедился, что ты не к этому стремился. Просто ты так любишь, не умеешь иначе. Ты помнишь, как просил Вентури дать тебе его личный экземпляр той книги, красной такой,— что это была за книга?

— Топология гиперпространства...

— Вот-вот. И он сказал: «Это для вас слишком трудно, Брегг. Вы не подготовлены...»

Я рассмеялся, так прекрасно он подражал голосу Вентури.

— Он был прав, Олаф. Это было очень трудно.

— Да, сначала, но потом ты с этим справился, не так ли?

— Да. Но... без удовлетворения. Ты знаешь, почему. Бедный Вентури...

— Ничего не говори. Неизвестно, кто кого должен жалеть — в свете дальнейших событий...

— Он уже не может никого жалеть. Ты был тогда на верхней палубе, а?

— Я?! На верхней? Ты что, я стоял рядом с тобой!

— Правда. Если бы он не выпустил все охлаждение сразу, то, может, обошлось бы только ожогами, как у Арне. Вентури растерялся.

— Так ты думаешь? Нет, ты совершенство! Ведь Арне все равно погиб!

— Через пять лет. Пять лет — это все же пять лет.

— Таких лет?

— Теперь ты сам так говоришь, а совсем недавно, у бассейна, когда я сказал нечто подобное, ты на меня набросился.

— Это было невыносимо, но и прекрасно. Ну, признайся. Скажи сам, впрочем, что ты можешь сказать. Когда ты вылез из той дыры на Ке...

— Отвяжись ты с этой дырой!

— Не отвяжусь. Не отвяжусь, так как именно тогда я понял тебя. Мы еще хорошо не знали друг друга. Когда Джимма сказал мне, это было через месяц, что Ардер летит с тобой, я подумал — не могу даже тебе сказать что!

Я пошел к нему, но не стал ничего выяснять. Он, естественно, сразу все понял. «Олаф,— сказал он мне,— не сердись. Ты мой самый лучший друг, но теперь я лечу с ним, не с тобой, так как...» — знаешь каким тоном сказал?

— Не знаю,— с трудом проговорил я. У меня сдавило горло.

— «Потому, что он один спустился вниз. Он один. Никто не верил, что туда можно спуститься. Он сам не верил». Ты надеялся вернуться?

Я не ответил.

— «Видишь, нашелся один дурачок! Он или вернется вместе со мной,— сказал Ардер,— или не вернется никто...»

— И я вернулся один...— пробормотал я.

— И ты вернулся один. Я не узнал тебя. Как я тогда испугался! Я был внизу, у насосов.

— Ты?

— Я. Смотрю — кто-то чужой. Совершенно посторонний тип. Подумал, что это галлюцинация... у тебя даже скафандр был красный.

— Это была ржавчина. Шланг у меня лопнул.

— Знаю. Ты мне говоришь? Ведь это я чинил потом этот шланг. Как ты выглядел... Ну, а потом...

— Это с Джиммой?

— Да. Этого нет в протоколах. Ленту стерли через неделю. Сам Джимма, кажется. Я думал тогда, что ты его убьешь. Черное небо!

— Не говори мне об этом,— попросил я. Я чувствовал, что во мне поднимается злость.— Не говори мне, Олаф. Прошу тебя.

— Без истерики. Ардер был мне очень дорог.